Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

<���Однако>, будучи несомненно исторической , литературная работа Чехова в то же время по широте и смелости своего художественного синтеза поднимается до уровня истинно классического, условно говоря, вне-исторического творчества. <���Уже только> в этом Чехов отличается от Надсона. Скорбная лирика Надсона, его нежно тоскующие, глубоко искренние песни о бессилии идеала над действительностью несравненно теснее срослись с недугом времени, чем страшная картина власти действительности Чехова. <���Кроме того>, если Надсон ‹…› уязвлен столь же безусловным разладом своего нравственного бога и реального мира, то <���ему> совершенно чужды те моменты успокоительного разрешения конфликта, которые порой посещают Чехова в его примиренном с действительностью оптимистическом пантеизме [ВОЛЖ. Т. 1. С. 272, 274 и 279].

Сам Чехов в письме к А. С. Суворину от 25 ноября 1892 г. (Мелихово) едко, с жестким сарказмом говорит о своем видении актуальной ситуации в искусстве этого времени:

В наших произведениях нет именно алкоголя, который бы пьянил и порабощал, ‹…›. Отчего нет? Оставляя в стороне «Палату № 6» и меня самого, будем говорить вообще, ибо это интересней. Будем говорить об общих причинах ‹…›, и давайте захватим целую эпоху. Скажите по совести, кто из моих сверстников, т. е. людей в возрасте 30–45 лет дал миру хотя одну каплю алкоголя? Разве Короленко, Надсон и все нынешние драматурги не лимонад? Разве картины Репина или Шишкина кружили Вам голову? Мило, талантливо, Вы восхищаетесь и в то же время никак не можете забыть, что Вам хочется курить. Наука и техника переживают теперь великое время, для нашего же брата это время рыхлое, кислое, скучное, сами мы кислы и скучны, умеем рождать только гуттаперчевых мальчиков ‹…›. Причины тут не в глупости нашей, не в бездарности и не в наглости, как думает Буренин, а в болезни, которая для художника хуже сифилиса и полового истощения. У нас нет «чего-то», это справедливо, и это значит, что поднимите подол нашей музе, и Вы увидите там плоское место. Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение. У одних, смотря по калибру, цели ближайшие — крепостное право, освобождение родины, политика, красота или просто водка ‹…›, у других цели отдаленные — Бог, загробная жизнь, счастье человечества и т. п. Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас. А мы? Мы! Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше — ни тпрру ни ну… Дальше хоть плетями нас стегайте. У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь. Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником. ‹…› Не знаю, что будет с нами через 10–20 лет, тогда, быть может, изменятся обстоятельства, но пока было бы опрометчиво ожидать от нас чего-нибудь действительно путного, независимо от того, талантливы мы или нет. Пишем мы машинально, только подчиняясь тому давно заведенному порядку, по которому одни служат, другие торгуют, третьи пишут… Вы и Григорович находите, что я умен. Да, я умен по крайней мере настолько, чтобы не скрывать от себя своей болезни и не лгать себе и не прикрывать своей пустоты чужими лоскутьями вроде идей 60-х годов и т. п. Я не брошусь, как Гаршин, в пролет лестницы, но и не стану обольщать себя надеждами на лучшее будущее. Не я виноват в своей болезни, и не мне лечить себя, ибо болезнь сия, надо полагать, имеет свои скрытые от нас хорошие цели и послана недаром… Недаром, недаром она с гусаром! [ЧПСП. Т. 5 С. 132–134].

В эту «тусклую» эпоху возникла даже своего рода новая традиция — «всенародное прощание» с почившими в Бозе властителями дум и звездами артистического мира. В последний путь торжественно проводили Ф. Достоевского, М. Мусоргского и А. Писемского (1881), И. Тургенева и П. Мельникова-Печерского (1883), А. Островского (1886), И. Крамского, А. Бородина, С. Надсона (1887), Н. Чернышевского и М. Салтыкова-Щедрина (1889), И. Гончарова (1891), П. Чайковского (1893), А. Рубинштейна (1894), Н. Лескова (1895).

Один из очевидцев похорон Щедрина писал Чехову:

Хоронили мы сегодня <2 мая> Салтыкова. Гроб несла молодежь на руках от квартиры до кладбища, а колесница была завалена цветами и венками. Всех венков было 140, много серебряных. Народу вообще было очень много, но меньше, чем на похоронах Некрасова, Тургенева и Достоевского. Похоронили Салтыкова за могилами Тургенева и Кавелина ‹…› народ стоял не только вокруг могилы, на решетках памятников вокруг, но даже лепился по карнизам, нишам и окнам церкви, возле которой вырыта была могила, и висел на деревьях. Покуда служили обедню, я с Сувориным гулял по кладбищу, сидели мы с ним на камнях какой-то могилы и философствовали, вспоминали Вас. Когда стали опускать гроб в могилу, нам уж невозможно было протискаться сквозь густую толпу народа и потому мы ничего не могли расслышать из тех речей, что говорились на могиле. С самого утра и до конца похорон шел дождь, так что вся эта толпа стояла под зонтиками. Разъехались мы с кладбища в половине третьего, а приехали туда в 10 часов утра. Молодежь во время речей вела себя немного несдержанно: речи прерывались возгласами «браво» и даже аплодисментами [ЧПСП. Т. 3. С. 213].

Другой пример грандиозного «всенародного прощания» — похороны С. Я. Надсона, самого яркого лирика и выразителя умонастроений своей эпохи

После того как 19 (31) января 1887 г. поэт скончался от туберкулеза легких в Ялте, тело его было перевезено в Петербург для торжественного погребения. По дороге, в Одессе, куда гроб прибыл на пароходе «Пушкин», его встречала толпа молодёжи и представители прессы. На вокзале в Петербурге толпа, состоявшая также преимущественно из молодёжи, была еще больше и в ней, помимо газетчиков, находилось также много известных литераторов. На следующий день, 4 (16) февраля, молодёжь несла гроб Надсона на руках до Волкова кладбища, где останки поэта были погребены неподалеку от могил Добролюбова и Белинского [159] Через 17 лет такого же рода всенародное излияние скорби будет иметь место и на похоронах Антона Чехова. . Антон Чехов высоко ценил Надсона-поэта, в письме к Н. Ф. Лейкину от 26 января 1887 г. (Москва) он прямо заявляет: