Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Для сравнения с чеховской позицией приведем «программное», стилистически вполне выдержанное в национал-социалистической тональности, высказывание нововременца Виктора Буренина о том вреде, что наносят евреи литературе и искусству:

Как только где-либо жиды втирались в литературу — они везде её портили, везде вливали в неё массу пошлых и подлых, кабачных, биржевых, ростовщических слов и выражений, не говоря уже о пошлых и подлых идеях и воззрениях на всё: на искусство, на мораль, на патриотизм, на поэзию, наконец, даже на любовь. ‹…› у нас понемножку начинается уже ‹…› развращение жидами и печати политической, и беллетристики, и поэзии. Жид, за какое бы дело он не взялся — сейчас же вносит в это дело полной бессердечие, дух шарлатанств, дух купли-продажи. В искусстве жидовская влияние всего хуже, всего тлетворнее: для жида нет искусства, для него есть только ремесло. Напрасно говорят, что в искусстве бывали гении из евреев. Это неправда: бывали только виртуозы, а отнюдь не гении [БУРЕНИН. С. 70].

В «Скрипке Ротшильда» из двух главных персонажей — еврея и русского, Ротшильд и есть «виртуоз» — по сравнению с «гением» Бронзой; обвинение его в заунывности звучит эхом буренинских обвинений еврейской поэзии в «плаксивости» [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 98].

Однако, Чехов, как всегда, весьма неопределен в расстановки акцентов, и если взглянуть с другой стороны, то становится очевидным, что в его мировидении русская муза — от Некрасова, Плещеева и Надсона, до ранних символистов — Соллогуба и Блока, исходила слезами отнюдь не от «нашествия кашерных блюд на стол русской литературы», как иронизировал Жаботинский, а по той лишь простой причине, что:

Все на этом свете пропадало и будет пропадать! ‹…› Думая о пропащей, убыточной жизни, он заиграл, сам не зная что, но вышло жалобно и трогательно, и слезы потекли у него по щекам. И чем крепче он думал, тем печальнее пела скрипка («Скрипка Ротшильда»).

Для Чехова буренинская позиция всегда была слишком агрессивной, хотя, в охранительском смысле, в интенции, так сказать, — вполне обоснованной. «Конечно, — говорит герой чеховского рассказа „Перекати-поле“ (1887), некто Исаак, новокрещенный Александр Иванович, — без фанатизма нельзя, потому что каждый народ бережет свою народность…» Но фанатизма Чехов не переносил, как, впрочем, и любой другой формы ожесточенности людей друг против друга. Один из героев «Скрипки Ротшильда» — Яков, когда пришел его последний час вдруг задумался:

Зачем люди делают всегда именно не то, что нужно? Зачем Яков всю свою жизнь бранился, рычал, бросался с кулаками, обижал свою жену и, спрашивается, для какой надобности давеча напугал и оскорбил жида? Зачем вообще люди мешают жить друг другу? Ведь от этого какие убытки! Какие страшные убытки! Если бы не было ненависти и злобы, люди имели бы друг от друга громадную пользу.

И уже по одной только причине «громадной пользы», — а Чехов, как известно, был прагматик! — не склонен он отрицать за евреем право являть себя художественным гением на русской почве. Это явствует из чеховской позиции в полемике об Антокольском и того восхищения, что он непременно выказывал по отношению к искусству Левитана (см. ниже в Гл. VII.). Потому, наверное, конец «Скрипки Ротшильда» звучит как своего рода отповедь и бурененской злобе и своим собственным охранительским опасениям: Ротшильд играет на скрипке Якова его — русскую (sic!), мелодию, но у него выходит нечто такое унылое и скорбное, что слушатели плачут, и сам он под конец закатывает глаза и говорит: «Ваххх!..» И эта новая песня так понравилась в городе, что Ротшильда приглашают к себе наперерыв купцы и чиновники и заставляют играть ее по десяти раз.

Ну а если от художественной прозы перейти к сухим фактам жизни, то нельзя не отметить, что во всей славной плеяде гениальных скрипачей, коими Россия, благодаря Леопольду Ауэру, одарила мировые концертные залы, не найдется, увы, ни одного русского имени [191] Все величайшие скрипачи с конца XIX по конец ХХ в. были евреями, большинство из них родом из Российской империи, среди них: Генрих Венявский, Миша Эльман, Яша Хейфец, Натан Мильштейн, Мирон Полякин, Бронислав Губерман, Давид Ойстрах… .

В конце 1880-х годов, находясь на идеологической границе раздела между национал-охранительской линией «Нового времени» и национал-прогрессистской «Северного вестника», Чехов предпочитает огранивать себя некими метафизическими абстракциями типа понятия «абсолютной свободы». Он пишет, например, А. Н. Плещееву 9 апреля 1889 г. (Москва): цель моя — убить сразу двух зайцев: правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы. Норма мне неизвестна, как неизвестна никому из нас. Все мы знаем, что такое бесчестный поступок, но что такое честь — мы не знаем. Буду держаться той рамки, которая ближе сердцу и уже испытана людями посильнее и умнее меня. Рамка эта — абсолютная свобода человека [192] Леонид Ливак выделяет такой глубинный пласт чеховской ментальности, укорененной в традиционной христианской догматике, как противопоставление иудаизма и христианства в форме дискурса о Законе и Благодати. Он полагает, что для Чехова, «по капле выдавливающего из себя раба», иудейство/Закон — это, прежде всего, духовное рабство, освобождение от которого — полную духовную свободу, дарует Благодать [LIVAK. Р. 275]. , свобода от насилия, от предрассудков, невежества, чёрта, свобода от страстей и проч. [ЧПСП. Т. 3. С. 185–187].

В своих представлениях касательно евреев «вообще» Чехов не мог, естественно, не опираться на культурные стереотипы, созданные его предшественниками, например, выражение «Таял как жид перед червонцем» из письма В. В. Билибину от 4 апреля 1886 г. (Москва), явно ведет свое происхождение от гоголевского «Тараса Бульбы»:

Бульба высыпал из кожаного гамана две тысячи червонных, — а остальные — как ворочусь.

Жид тотчас схватил полотенце и накрыл им червонцы.

— Ай, славная монета! Ай, добрая монета! — говорил он, вертя один червонец в руках и пробуя на зубах. — Я думаю, тот человек, у которого пан обобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел тот же час в реку, да и утонул там после таких славных червонцев [ГОГОЛЬ. Гл. Х].

Вот другой, причем явно провокативный пример использования Чеховым еврейского стереотипа:

В рассказе «На пути» (1888), герои которого находятся на жизненном распутье, в ситуации несостоявшегося выбора, Чехов ‹…› прибегает к малороссийскому материалу. В этом рассказе снова время действия — Рождество, а место действия — русско-украинское пограничье. И мальчишки на постоялом дворе исполняют самую странную и нетипичную колядку, которую Чехов мог выбрать из святочного репертуара: