Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Речевые обороты приведенного письма свидетельствуют, что в интимной переписке уничижительные этнонимы очень часто используются Чеховым отнюдь не в оскорбительном смысле, а для усиления скептически-ироничной оценки описываемых им наблюдений.

В раздражении или для усиления своего скептического отношения к кому- или чему-либо Чехов о многих из представителей российского многонационального сообщества говорит до обидного грубо, включая и свой собственный, горячо любимый — в Идее и Духе, русский народ. Вот, например, высказывание в письме Чеховым из Сибири от 13 июня 1890 г. (Лествинечная) по дороге на Сахалин:

Население питается одной только черемшой. Нет ни мяса, ни рыбы; молока нам не дали, а только обещали. За маленький белый хлебец содрали 16 коп. Купил я гречневой крупы и кусочек копченой свинины, велел сварить размазню; невкусно, но делать нечего, надо есть. Весь вечер искали по деревне, не продаст ли кто курицу, и не нашли… Зато водка есть! Русский человек большая свинья. Если спросить, почему он не ест мяса и рыбы, то он оправдается отсутствием привоза… а водка между тем есть даже в самых глухих деревнях и в количестве, каком угодно [ЧПСП. Т. 4. С. 113–115].

Характеристик же евреев, как народа в целом, таких, например, как татар — «хороший, работящий народ». «Люди хорошие». ‹…›, а в Сибири они «лучше русских» — у Чехова не встретишь. На иронию, раздраженно-оскорбительное зубоскальство: «чесноки», «шмули», «жиды» и т. п., наталкиваешься сплошь да рядом, особенно в письмах, где это все — прямое личное высказывание, а не элементы художественного текста. За этим стоит, на наш взгляд, ментальная оппозиция «свой — чужой»: с одной стороны, евреи ему люди сызмальства близкие, порой задушевно — как Левитан, например; с другой — все же инородцы, не такие, как «мы», с горькой, если раскусишь «изюминкой». Одним словом: не принять нельзя и отринуть невозможно, как, впрочем, и многое что другое в жизни русского человека. Остается — дистанцироваться, но и в этой ситуации возникают проблемы. Чехов, по его неоднократным заявлениям, человек неверующий и сторонящихся идеологизирующих «направлений», был, однако, очень чуток к вопросам морально-этического порядка. Вот, например, выдержка из его письма от 10 или 11 октября 1888 г. (Москва) поэту А. Н. Плещееву:

Неужели и в последнем рассказе не видно «направления»? Вы как-то говорили мне, что в моих рассказах отсутствует протестующий элемент, что в них нет симпатий и антипатий… Но разве в рассказе от начала до конца я не протестую против лжи? Разве это не направление? Нет?

Именно в морально-этическом плане, из чувства справедливости в отношении униженных и оскорбленных, Антон Чехов, в пику своему задушевному другу, декларативному юдофобу А. С. Суворину, высказывался в защиту евреев.

В какой-то степени здесь, возможно, сказывалось влияние идей Льва Толстого.

Отношения Чехова со Львом Толстым — большая сложная тема, далеко выходящая за рамки настоящей книги. Отметим лишь, что между этими двумя гениями русской литературы существовали не только взаимная симпатия, но и восхищение литературным дарованием друг друга. Для таких острых и беспощадных критиков в отношении своих современников-литераторов, коими они были, этот можно считать из ряда вон выходящим феноменом, о чем доказательно свидетельствую все, без исключения, воспоминания свидетелей времени. Апофеозом восторженного отношения Льва Толстого к собрату писателю является следующее его — эгоцентриста, глубоко убежденного в непревзойденности своего литературного дарования, высказывание:

…Я повторяю, что новые формы создал Чехов и, отбрасывая всякую ложную скромность, утверждаю, что по технике он, Чехов, гораздо выше меня!.. Это единственный в своем роде писатель… [БОГАЕВСКАЯ].

Чехов писал М. О. Меньшикову 28 февраля 1900 г. (Ялта): я человек неверующий, но из всех вер считаю наиболее близкой и подходящей для себя именно его веру. Во-вторых, когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь, не так страшно, так как Толстой делает за всех. Его деятельность служит оправданием тех упований и чаяний, какие на литературу возлагаются. В-третьих, Толстой стоит крепко, авторитет у него громадный, и, пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое пошлячество, наглое и слезливое, всякие шаршавые, озлобленные самолюбия будут далеко и глубоко в тени. Только один его нравственный авторитет способен держать на известной высоте так называемые литературные настроения и течения. Без него бы это было беспастушное стадо или каша, в которой трудно было бы разобраться [ЧПСП. Т. 9. С. 29–31]

В письме А. С. Суворину от 27 марта 1894 г. Антон Чехов рассказывает о длительном периоде влияния на него этических взглядов Льва Толстого:

Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями. Я с детства уверовал в прогресс и не мог не уверовать, так как разница между временем, когда меня драли, и временем, когда перестали драть, была страшная. Я любил умных людей, нервность, вежливость, остроумие, а к тому, что люди ковыряли мозоли и что их портянки издавали удушливый запах, я относился так же безразлично, как к тому, что барышни по утрам ходят в папильотках. Но толстовская философия сильно трогала меня, владела мною лет 6–7, и действовали на меня не основные положения, которые были мне известны и раньше, а толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода [ЧПСП. Т. 5. С. 283].

Однако, стремясь по своему обыкновению защитить свою индивидуальность от постороннего влияния, Чехов быстро дистанцировался от духовной «опеки» Толстого. И хотя учение «Великого Льва» как-то влияло на него в этическом плане, в целом его мировоззрение мало изменилось. Он как был, так и до конца своих дней оставался прогресситом — в смысле веры в науку и убежденности, что настоящее, в общем и целом, «превосходит прошлое, а будущее, не случись какой-нибудь катастрофы, будет превосходить настоящее» [КОНСПОН-ФС].

Итак, как уже отмечалось, на своем профессиональном поле — в области русской литературы, ставшей к тому времени «великой», Чехов всегда выступал как «охранитель», ревностно защищая русскую идентичность от чужеродных примесей.

Его позиция в поддержку всех гражданских прав для евреев при сохранении «психологической» их сегрегации: это именно «асемитизм» [190] Асемитизм — «это не борьба, не травля, не атака: это — безукоризненно корректное по форме желание обходиться в своем кругу без нелюбимого элемента. В разных профессиональных сферах оно разно проявляется. В сфере литературно-художественной, с которой у нас „началось“, оно приняло бы форму такого рассуждения: я пишу свою драму для своих и имею право предпочитать, чтобы на сцене ее разыграли свои и критику писали свои. Этак мы лучше поймем друг друга» [ЖАБОТ]. , о котором через четверть века заговорит Жаботинский [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 97].