Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

<���Поскольку> речь идет о художественном произведении, ‹…› следовательно, функции у этой колядки — художественные. ‹…› Чехов избирает именно украинскую обрядовую песню, ‹…› потому, что в русских колядках нет религиозного приурочения, <���а> в украинские проникли христианские мотивы и персонажи. ‹…› Писатель изобразил человека-скитальца, вызывающего ассоциации с «вечным жидом» Агасфером. Лихарев, герой рассказа, за свою жизнь испытал обольщения и разочарования целых поколений: страсть к наукам, нигилизм, народничество, славянофильство, толстовство и т. д. ‹…›

С одной стороны, такая концентрация разнообразных и часто антагонистических идей — это отличительная черта второй половины русского XIX столетия, но с другой — напоминает о вечно живущем «прискорбном сыне» [ЛАРИОНОВА. С. 212–214],

— он же «вечный жид», чье скитание по белому свету есть результат как ошибочного «личного выбора», так и душевной черствости, неспособности к состраданию — т. е. стереотипно негативных черт обобщенного образа «еврея» в христианском фольклоре. Отметим также, что агрессивно-юдофобский текст колядки не мог не ассоциироваться у современников с погромными антиеврейскими настроениями типичными для Малороссии и юго-востока Российской империи.

Но все же, как отмечалось, Чехову в его новаторской прозе пришлось подвергнуть все привычные в русском обществе стереотипы тотальной дискредитации (осмеяние, пародирование, непонимание и т. д.) [SZUBIN. С. 149–150], в результате чего положительный персонах у него стал почти неразличим среди образов, исполненных не благородными идеями и идеалами, а всегда чем-то неопределенным и сомнительным. При этом, если среди русских образы типа «положительный герой» у него все же встречаются — доктор Дымов («Попрыгунья»), доктор Астров («Дядя Ваня»), например, то среди еврейских персонажей их нет, еврейские фигуры, изредка попадающиеся в «Степи», «Перекати-поле», «Иванове», написаны с обычным для этого художника правдивым безразличием [ЖАБОТ].

В этом собственно и состоит основной упрек Чехову со стороны современных ему еврейских литературных критиков. В последствие появились и другие критические замечания, касающиеся чеховского «видения» инородцев в окружающем его социуме.

Встреча разных культур очень волновало Чехова. Водевильные герои часто называются искаженными на русский манер французскими именами: подполковник тре Требьен, хозяйка пансиона madame Жевузем, клоун Генри Пуркуа. Каждый должен жить в собственном культурном пространстве. Коверканье французского языка в произведениях Чехова ‹…› <���это> — проявление «традиционно русского высокомерия, которое всегда за границей своего мира видит, прежде всего, персонаж, а уж потом человека». Так или иначе, писатель не терпел вторжение инородца в русское культурное пространство, в том числе в форме заимствования имени, ‹…› <���хотя> открыто ‹…› не высказывался против смены имен при крещении ‹…›. Но сами крещения вызывали у писателя реакцию самую непримиримую [193] [Легкость, с какою евреи меняют веру, многие оправдывают равнодушием. Но это не оправдание. Нужно уважать и свое равнодушие и не менять его ни на что, так как равнодушие у хорошего человека есть та же религия.] [ЧПСП. Т. 17. С. 68]. Для дистанцирующегося от церкви Чехова религия была важна не как «вера» в мистико-духовном значении этого понятия, а как важный культурологический фактор, определяющий собственно русскость. Именно с этих позиций он неодобрительно относился к выкрестам. .

<���Поэтому> не стоит удивляться ни преувеличению количество евреев, участвующих, по ‹…› мнению <���Чехова>, в русском литературном процессе, ни резкой оценки их деятельности: <���«Наши критики — почти все евреи, ‹…› видящие в русском человеке не более, ни менее, как скучного инородца»>.

‹…› Многообразие еврейских знакомств и встреч, роман Чехова с Е. Эфрос, не повлияли на восприятие писателем инородцами-еврея. ‹…› Ни профессиональные качества, ни конфессиональные различия не играли для писателя решающей роли. Реальные примеры самоотверженных докторов-евреев, земских врачей астровского типа, также не могли перевесить этого синдрома. С вероломным вхождением <���еврея> в русский мир Чехов не мог согласиться в принципе.

‹…› Мнение Чехова ‹…› — <���это> не только неспособность взглянуть на национальную ситуацию иначе, чем с позиции гегемонии русской культуры, что понятно, но ‹…›, может быть, и некоторая ментальная недостаточность, которая проступала у русского интеллигента разночинного происхождение. Непрерывная война с жизнью и собственным «рабством» не только отнимала силы, но лишала широты [194] [Русскому в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но почему же в жизни хватает он так невысоко?] Чехов А. П. Записные книжки. Кн. 1. Часть 4. [ЧПССиП. Т. 17]. . Еврей был не единственным, кого Чехов не согласен был принять вместе с его культурный неповторимостью. Инородец должен был соответствовать устойчивый модели, вперёд выступает эстетическая реакция: «Мне противны: игривый еврей, радикальный хохол и пьяный немец» [195] [Русскому в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но почему же в жизни хватает он так невысоко?] Чехов А. П. Записные книжки. Кн. 1. Часть 4. [ЧПССиП. Т. 17]. . В печати этого Чехов <���однако> заявить не мог.

‹…› Чехов, тонкий барометр времени, проговаривался о главном: евреи как племя, община, нация не органичны в организме русского общества. Значит большой художник из их среды мог возникнуть только в случае отказа от национальной идентификации [PORTNOVA. С. 204–208].

Такая точка зрения, отметим, базировалась в XIX в. начале ХХ в. на отношении к литературному тексту как к чему-то сакральному, ибо и русские писатели критические реалисты, например, Иван Тургенев и шедшее им на смену «племя младое, незнакомое» — символисты, полагали, что:

язык — воплощение народного духа; вот почему падение русского языка и литературы есть в то же время падение русского духа. Это воистину самое тяжкое бедствие, какое может поразить великую страну. Я употребляю слово бедствие вовсе не для метафоры, а вполне искренне и точно. В самом деле, от первого до последнего, от малого до великого, — для всех нас падение русского сознания, русской литературы, может быть, и менее заметное, но нисколько не менее действительное и страшное бедствие, чем война, болезни и голод [МЕРЕЖ (I). С. 523–524].

Такая точка зрения превалировала не только в русском, но и в западноевропейском культурном сознании вплоть до Второй мировой войны.