Марк Уральский - Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

И эта зависимость писателя от еврейской или юдаизированной критики строго замалчивается: еврей-издатель, с одной стороны, грозит голодом писателю, с другой стороны, еврейский критик грозит опозорить того, кто поднимет голос в защиту права русской литературы быть русской и только русской [РуПоЕ. С. 36]

В знаменитом романе А. Белого «Петербург» критики также обнаруживают

помимо традиционного, «политически-бытового» антисемитизма, <���…> «глубокознаменательное умонастроение „мистического антисемитизма“», которое очень показательно для переживаемого времени и все более и более охватывает круги «кающихся интеллигентов» [БЕЗРОДНЫЙ (I)].

Горький активно включился в этот «русско-еврейский» дискурс и вместе с В. Г. Короленко стал главным рупором проеврейских настроений либеральной интеллигенции, выступавшей, подчеркнем еще раз, в первую очередь против идеологии русского охранитель-ского консерватизма.

При этом нельзя не отметить, что активность еврейских литераторов в пропаганде идущих с Запада модернистских веяний раздражала также и Горького. Однако в его случае негативные эмоции и соответствующие им высказывания в адрес моденистов никогда не имели в своей «подкладке» национальной подоплеки.

«Теоретический» же антисемитизм младосимволистов — Белый, Блок, Эллис, Юлий Метнер (о нем см. «Русский Мефистофель. Жизнь и творчество Эмиля Метнера» [ЮНГГРЕН]), группировавшихся вокруг издательства «Мусагет» [184] «Мусагет» — московское издательство, основанное Э. Меттнером и существовавшее в 1909–1917 гг. Выпускало в свет русские и переводные книги, в основном стихи поэтов-символистов и критику философского и религиозно-мистического профиля. Являлось идейным центром, кружком единомышленников, разделяющих близкие взгляды. Как писал Андрей Белый: …фактически уже «Мусагет» — клуб, где бывают философы, художники и т. д., то есть место завязывания новых идейных узлов, общений, планов и т. д. , внимания Горького к себе не привлекал, поскольку декларировался он в отвлеченно-метафизической форме и главным образом в их узком элитарном кругу. При этом не вызывает никакого сомнения, что «метафизика» самого Метнера, который

к началу 1910-х гг. <���…> приходит к идее сакрализации культуры, развив идею сверхчеловечества и Богочеловечества в идею «германизма/гетизма» ‒ некое «аристократическое» единение гениев культуры, основу которого составляет религия Гете [ЛАГУТИНА С. 447–448].

— были ему крайне чужды, а в силу их агрессивного германофильства, и враждебны.

Однако реальная картина умонастроений в так называемом прогрессивном лагере также была отнюдь не идиллически-розовой. Бурно развивавшийся процесс русско-еврейского взаимодействия, во многом катализируемый общественной деятельностью Максима Горького, в своей «фазе насыщения» вылился перманентную полемику «о евреях в русской литературе и о национальном лице» в ней [КАЦИС (IV)].

В либерально-демократическом лагере заварил кашу молодой, но очень зубастый критик Корней Чуковский, выступив со статьей «Евреи и русская литература» (1908 г.).

Критическая деятельность Чуковского была окружена атмосферой дискуссий и словесных перепалок, почти вокруг каждой из его новых статей возникали скандалы разной степени тяжести. <���…> В своих статьях Чуковский неизменно стремился увидеть те или иные явления под непривычным углом зрения.

Современному читателю трудно бывает понять, почему с таким ожесточением набрасывались на его статьи «братья во литературе», — многое из того, о чем писал Чуковский и что приходилось ему защищать и отстаивать буквально с пеной у рта, стало сегодня общим местом. Если даже безобидная на сегодняшний взгляд статья Чуковского «О Владимире Короленко» (1908) вызвала возмущенный окрик Горького, то чего он должен был ожидать, публикуя в том же 1908 году статью «Евреи и русская литература».

<���…> Лично его <���эта тема> не задевала, потому что в своей исконной принадлежности к русской культуре он никогда не сомневался, в первую очередь потому что все силы его души были отданы русской литературе и никакой другой культуры за своими плечами он не ощущал. <���…> Чуковский ни из какой культуры ни в какую не переходил: его культурное рождение и формирование произошли в лоне русской культуры.

<���…>

Странным может показаться уже сам факт, что начинающий свою карьеру в столице провинциальный литературный критик, не слишком к тому моменту известный, вдруг обращается к литераторам-евреям с советом, какой культуре им лучше служить, и вдобавок печатает все это на страницах газеты, где, как на это сразу ему укажут, и фактический редактор и многие авторы были евреями [ИВАНОВА Е. С. 136].

В своей статье Чуковский поставил ряд неприятных вопросов типа: «Отчего евреи утаивают от русского читателя свою литературу», где по слухам «народилась плеяда молодых еврейских писателей», а вместо этого «полчищами устремляются <���в русскую литературу>, обманутые широко раскрытыми воротами»?

Одновременно он с насмешливой иронией, хотя и комплиментарно отозвался о еврейском идишевском писателе Шоломе Аше, преуспевавшеготогда на русской литературной сцене при поддержке ведущих литературных критиков — Амфитеаторова, Волынского, Горенфельда и патронаже со стороны Максима Горького:

Лучше всех мы теперь знаем Шолом Аша. Он кажется мне волшебником, заколдованным человеком. Его «поэму из еврейской жизни в Польше» «Городок» я готов перечитывать тысячу раз. Скучная жизнь, повседневная жизнь, рутинная жизнь, мелочи, мелочи и мелочи, а из всего этого рождается щемящая поэзия. Стоит только Шолом Ашу подойти к вещам, и они оживают, и улыбаются, и дивно расцветают, а он просто не знает, куда от них деваться: ведет из них хороводы и ласкает их как детей. Мы теперь говорим: «смерть быта» — и очень этому радуемся, но как чаруют эти бодрые, восторженные, неустанные касания неожиданно прекрасного Шолом Аша к быту. Это какая-то еврейская Илиада, где тысячи подробностей еврейского быта восторженно воспеваются Гомером «Городка». И восторг не торжественный, а особый, интимный. Это не «чуден Днепр при тихой погоде», а внимательное, любовное всматривание во все «вещи», на которых отложило еврейство свои черты, и улыбчивое их описание. Евреи молятся, торгуют, венчаются, прогорают, хоронят, влюбляются — и все случаи их жизни сопровождаются дорогими прекрасными образами, интимно родными молитвами, и все это идет по заранее предопределенному плану, и то, что этот план заранее предопределен, делает его умилительным и близким. Жизнь не страшна, древняя культура обволакивает ее со всех сторон, и пусть только человек не оторвется от нее, не отойдет от нее ни на шаг. Словно старым, бабушкиным одеялом прикрыт Шолом Аш родным бытом и — это такое для нас, русских, небывалое явление — не клянет этого быта, не рвет его на клочки, не отрекается от него, а все крепче и крепче обматывается им [ИВАНОВА Е. С. 144–145].