Глеб Морев - Поэт и Царь. Из истории русской культурной мифологии: Мандельштам, Пастернак, Бродский

Гаспаров М.Л. О. Мандельштам: Гражданская лирика 1937 года. СПб., 2013. С. 125.

Там же. С. 124.

Из письма неустановленному лицу, нач. 1937 года, Воронеж ( Мандельштам О . Полное собрание сочинений и писем. Т. 3. С. 549). То же ощущение персональной связи со Сталиным, отягощенной памятью о вине перед ним, не позволяет Мандельштаму апеллировать к нему лично (вне новых стихов, «искупляющих» текст 1933 года). Об этом он прямо пишет К.И. Чуковскому в апреле 1937 года: «Я поставлен в положение собаки, пса… <���…> Есть только один человек в мире, к которому по этому делу можно и должно обратиться. Ему пишут только тогда, когда считают своим долгом это сделать. Я – за себя не поручитель, себе не оценщик. Не о моем письме речь. Если вы хотите спасти меня от неотвратимой гибели <���…> – пишите. <���…> Это единственный исторический выход» (Там же. С. 557; выделено Мандельштамом).

Гаспаров М.Л . Указ. соч. С. 20. Отметим, что типологически схожей с описанной была и ситуация Булгакова, также находившегося все 1930-е годы в одностороннем диалоге со Сталиным, спровоцированном их телефонным разговором 18 апреля 1930 года. Ср. замечание М.О. Чудаковой о возникших у Булгакова после звонка Сталина «персональных отношениях – с точки зрения самого Булгакова – художника с властью» и об «иллюзии обратной связи», воздействовавшей на его творчество ( Чудакова М.О . Осведомители в доме Булгакова в середине 1930-х годов // Седьмые Тыняновские чтения: Материалы для обсуждения. Рига; М., 1995–1996. С. 397).

Из справки, составленной для начальника Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Г.А. Молчанова на основе собранных ленинградским управлением НКВД сведений, частично (и без указания точной даты) опубликованной Л.В. Максименковым ( Максименков Л. От опеки до опалы. С. 33). Донос студента ЛГУ А.П. Борина на Пунина от 26 мая 1935 года и подтверждающие его показания сотрудницы Академии художеств В.Н. Аникиевой от 28 мая частично опубликованы: Шенталинский В. Преступление без наказания. С. 293–294. Мы полагаем, что именно с подготовкой в Ленинграде дела против Н.Н. Пунина и Л.Н. Гумилева на основе, в частности, доносов о чтении ими стихов Мандельштама связано изготовление отложившейся в деле Мандельштама 1934 года «загадочной» справки ГУГБ НКВД от 2 июля 1935 года с характеристикой содержащихся в деле стихотворений – в том числе «Мы живем, под собою не чуя страны…» (текст справки см.: Нерлер П. Указ. соч. С. 72–73).

Здесь и далее материалы следствия по делу Пунина и Гумилева цит. по: Козырев А.Н . Как это было // Вспоминая Л.Н. Гумилева: Воспоминания. Публикации. Исследования. СПб., 2003. С. 257–331.

Есть основания полагать, что упоминание Мандельштамом его имени рядом с именем Ахматовой на допросе заставило органы ОГПУ/НКВД начать его «разработку» еще в 1934 году (см.: Герштейн Э . Указ. соч. С. 329).

К 1929 году, когда Заковский был полномочным представителем ОГПУ по Западно-Сибирскому краю, относятся воспоминания поэта С.Н. Маркова, сохраненные его вдовой Г.Н. Марковой: «Заковский потрясал книгой [стихов новосибирского поэта] Ивана Ерошина [«Синяя юрта». М., 1929], кричал: „За это надо расстреливать! У меня нет санкции, но я добьюсь“. <���…> Ерошин в одежде нищего тайно покинул Новосибирск» ( Поварцов С . Вакансия поэта. С. 66).

Дата предположительная, дана А.Н. Козыревым на основании расположения листов в деле Гумилева.

См.: Головникова О.В., Тархова Н.С . «И в се-таки я буду историком!» // Звезда. 2002. № 8. С. 131.

См. чрезвычайно точную в характеристике сталинского взаимодействия с культурой публикацию А.Ю. Галушкина «Сталин читает Пастернака» и послесловие к ней Л.С. Флейшмана «Еще о Пастернаке и Сталине» (впервые: В кругу Живаго: Пастернаковский сборник. Stanford, 2000 [= Stanford Slavic Studies. Vol. 22]. С. 38–86).

Время ареста Пунина и Гумилева охарактеризовано Л.С. Флейшманом (со ссылкой на автобиографическое свидетельство Луи Фишера) как «момент наибольшей либерализации в стране» ( Флейшман Л. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. С. 376). Доступные современным историкам статистические данные подтверждают это впечатление: с 1934 года количество арестованных органами ОГПУ/НКВД неуклонно снижалось – с 205173 человек в 1934 году до 131268 в 1936-м (см.: Рогинский А., Жемкова Е. Между сочувствием и равнодушием – реабилитация жертв советских репрессий // Уроки истории. ХХ век [urokiistorii.ru]. 2017. 20 декабря). Более дифференцированные данные приводит О.В. Хлевнюк: «в первой половине 1934 г. было арестовано 128 тыс. человек, а во второй – 77 тыс. Резко уменьшилось количество арестов за „контрреволюционные преступления“ – с 283 тыс. в 1933 г. до 90 тыс. в 1934 г.» ( Хлевнюк О. Указ. соч. С. 229). Начавшаяся в Ленинграде после убийства Кирова репрессивная кампания воспринималась оптимистически настроенными современниками как несозвучная эпохе: «О массовых высылках из Ленинграда все знали, но считали это локальным и единичным мероприятием. <���…> В литературной среде до конца 1936 года обострения не замечалось и даже арест О. Мандельштама в мае 1934 года никого особенно не встревожил» ( Гладков А. Указ. соч. С. 15); ср. переданную Э.Г. Герштейн оценку близкого власти И.Э. Бабеля: «в 1935 году он относился к массовым ленинградским высылкам как к временному явлению и уверял [сосланного С.Б.] Рудакова, что больше двух месяцев его пребывание в Воронеже не продлится» ( Герштейн Э . Указ. соч. С. 91). Характерно, что решение Сталина не могло служить, как уместно здесь выразиться, «охранной грамотой»: в изменившихся условиях и Мандельштам, и Пунин, и Л. Гумилев были вновь репрессированы. Особенность сталинской избирательности в вопросах репрессий была отмечена Р.А. Медведевым еще в конце 1960-х годов: «Показательно, что, просматривая эти списки [намеченных к аресту], Сталин иногда вычеркивал те или иные фамилии, вовсе не интересуясь, какие обвинения выдвинуты против данных лиц» ( Медведев Р . К суду истории: О Сталине и сталинизме. М., 2011. С. 359). Заметим, что поддающиеся лишь гипотетической реконструкции и целиком зависевшие не от данных о «виновности/невиновности», а от актуального политического контекста соображения Сталина могли вести как к смягчению, так и к ужесточению наказания конкретного человека. Ср. судьбу А.М. Маркевича, замнаркома земледелия, осужденного в 1933 году на 10 лет лагерей и в конце 1934-го почти освобожденного специальной комиссией Политбюро, убедившейся в незаконности методов следствия ОГПУ. Однако после убийства Кирова и изменения внутриполитической ситуации Сталин отказался от пересмотра дела Маркевича и наказания недобросовестных следователей ОГПУ/НКВД, приказав вернуть уже доставленного в Москву Маркевича в лагерь (см.: Викторов Б.А . Указ. соч. С. 138–140).