Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Печатая в 1922 году произведение неопределенного жанра «Чешуя в неводе (Только для себя)», Кузмин снабдил его небольшим предисловием: «Обладая слабою памятью, я принужден не только работы, но и простые ежедневные чтения сопровождать выписками. Книги, встречи и разговоры вызывают случайные мысли; это не специальные домыслы и соображения относительно наиболее интересных для меня предметов, а органическая внимательность; гадаешь и думаешь, как дышишь» [1238]. В первой биографии Кузмина Дж. Малмстад писал: «Схожие утверждения можно найти в извлечениях из дневника, которые он опубликовал в третьем номере сборника „Стрелец“ (1922) под заглавием „Чешуя в неводе“» [1239]. Нет сомнения, что в таком виде характеристика дневниковой природы «Чешуи в неводе» неверна, однако характерно, что она могла восприниматься именно так, — ведь и слова самого Кузмина из предисловия позволяют прочитывать текст сходным образом. И структурно отдельные фрагменты «Чешуи в неводе» не вызвали бы никакого удивления, попадись они читателю в дневниковом тексте, только снабженные годом и числом.

Но заметки подобного рода, практически ничем не отличающиеся от фрагментов «Чешуи…», мы находим в рабочих тетрадях Кузмина, по крайней мере тех, которые относятся к началу 1920-х годов. Тем самым еще раз подтверждается принцип квазидневниковости, достаточно широко используемый автором в своей повседневной практике. При этом следует подчеркнуть, что речь идет о совершенно свободном и независимом решении, а не о каких бы то ни было попытках тайнописи. Дневник как таковой обрастает массой дополнительных сведений, различных по своей прагматике. Что-то, как списки писем или работ, может показаться чисто техническим решением, что-то, как выписки, — вообще не дневником, но, как нам представляется, именно здесь и формируется специфика внутреннего отношения Кузмина ко времени и его обстоятельствам, вольно или невольно становящаяся в центр дневникового повествования. Во всяком случае, совершенно очевидно, как зерно, проросшее из воспоминаний, написанных летом 1906 года для тех друзей, которые будут слушать дневниковый текст, даст обильные плоды в дневнике 1934 года.

Второе зерно, проросшее из квазидневниковых текстов Кузмина, относится уже к 1990-м. «Записи и выписки» М. Л. Гаспарова начинаются предисловием: «У меня плохая память. Поэтому когда мне хочется что-то запомнить, я стараюсь записать» [1240]. Дважды нам приходилось говорить о сходстве этих двух текстов: самому М. Л. в частной беседе и на презентации книги, также в его присутствии. Оба раза он промолчал, хотя сходство двух цитат разительно. Сам же алфавитный принцип расположения, где после слова «Автор» идет «Автопародия», а за ней «Авария» очень напоминает самим же Гаспаровым опубликованный недатированный текст Кузмина без заглавия и неизвестной прагматики, о котором исследователь говорит: «Оно производит впечатление алфавитного указателя характерной топики собственного творчества (раннего и позднего), составленного самим поэтом. Алфавитный принцип организации текста в поэзии известен еще с ветхозаветных псалмов, в прозе применялся гораздо реже» [1241]. Но это алфавитное расположение столь же прихотливо, как и у Гаспарова:

«5. Друг, –

6. он редок как единорог, что завлек Александра Рогатого на заводи, где вырос город для счастья любви,

7. он слаще жасмина,

8. вернее звезды (в море, над лиловой тучей, в одиноком бедном окне).

9. Италия, вторая родина, нас примет!» [1242]

Сложное сплетение различных приемов, восходящих к одному и тому же автору и так или иначе (пусть даже очень опосредованно) связанных с дневниковым повествованием, приоткрывает возможности для создания текстов особого рода, дневниковость которых уже неочевидна и требует особенного внимания.

Наконец, последний круг вопросов, о которых хотелось бы здесь поговорить, связан с рядом особых явлений, получивших распространение именно в ХХ веке. Так, нам известен совсем не малый ряд дневников, которые так или иначе переписываются, причем относится это как к очень известным авторам, так и к совсем безвестным. Например, «Ракурс к дневнику» Андрея Белого — именно такой случай применительно к знаменитому писателю, который всегда был склонен к пересозданию своих произведений, начиная от стихов и кончая мемуарами. Но и дневник также не избегает этой участи, хотя он явно не рассчитан на распространение и лишь в настоящее время, через 80 с лишним лет после смерти автора, впервые опубликован в полном виде.

Второй подобный случай — недавно опубликованный в небольших извлечениях дневник Зои Дмитриевны Канановой (1891–1983), дочери Д. Н. Овсянико-Куликовского, антропософки, внимательной наблюдательницы времени. Вот как характеризует этот дневник публикатор: «Более 30 тетрадей, которые З. Д. Кананова назвала „Фрагменты из дневников“, хранятся в частном архиве. Это переписанные (иногда по нескольку раз) ею самой черновые записи, отредактированные для придания изложению стройности и последовательности. Текст дневников в обработанном виде явно рассчитан на читателя…» [1243].

Несколько менее значим в творческой судьбе автора (впрочем, кто знает? Может быть, через несколько десятков лет никто не будет помнить пьесу «Давным-давно», главный опус автора, а будут говорить о нем как о писателе дневника, сохранившем для потомков события с 1930-х по 1970-е годы), — дневник А. К. Гладкова. До недавнего времени он вообще не привлекал внимания читателей и исследователей. Однако после кропотливой работы С. В. Шумихина и М. Ю. Михеева стало понятно, что перед нами текст, заслуживающий всяческого внимания не только как фиксация событий, кажущихся его автору важными, но и как произведение особого жанра, именуемого дневником только условно.

Уже первый публикатор дневниковых записей Гладкова писал: «Свой дневник Гладков вел первоначально в разнокалиберных тетрадках, иногда на отдельных листках. В годы „большого террора“ отвозил время от времени накопившиеся записи на дачу в Загорянку, где жили родители, и его мама прятала их. <���…> В середине 1950-х Гладков начинает вести дневник сразу на машинке, одновременно в свободные часы перепечатывая ранние части дневника. Тут возникает неизбежный вопрос об аутентичности перепечатанных записей Гладкова их первоисточнику. Подвергался ли дневник до 1954 года, когда он стал действительно синхронным, обработке? Выясняется, что подвергался. <���…> Иные оговорки (казалось бы, мелочи) сразу ставят „аутентичность“ текста под сомнение своим анахронизмом. Так, в записи от 24 октября 1942 года: Гладков с женой едут из Москвы в Свердловск на премьеру „Давным-давно“ в эвакуированном ЦТКА: „В купе с нами какой-то эмгебешник“. Написать это в 1942 Гладков не мог: министерства в СССР были образованы только в 1946, до того же были наркоматы, и в рукописном тексте у Гладкова должно было быть „энкаведист“, „сотрудник органов“, „чекист“, но никак не „эмгебешник“» [1244]. И далее в качестве примера сравниваются тексты записи за памятный день 22 июня 1941 года на рукописных листках и в окончательной машинописи Гладкова. На самом деле все обстоит еще сложнее: нам уже случалось указывать, что запись на листке хронологически тоже явно не относится к памятному дню: она сделана шариковой ручкой (которых в 1940-х годах в СССР еще не было) и необычно разборчивым почерком. Совершенно очевидно, что это — не первоначальная запись, а один из перебеленных ее вариантов (таких могло быть несколько) [1245].