Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Второй и последний из рассматриваемых здесь аспектов функциональных особенностей дневников по мере приближения к современности, связан с интервалом между созданием рукописи и ее обнародованием. Конечно, и в первой половине ХХ века бывали случаи, когда дневник становился «гласным»: читался друзьям и даже совсем не близким людям (как было в разобранных ранее случаях в круге Вяч. Иванова 1906–1907 гг.), планировался к публикации, хотя бы фрагментарно, как дневник Кузмина, а то и просто был напечатан, как дневники С. Р. Минцлова. Но это все же были скорее исключения. Для многих так оставалось и во второй половине ХХ века, и в этом смысле характерна запись Твардовского, продолжающая уже процитированную выше: «Слава богу, что о существовании этих тетрадок никто не знает, а если я кому и говорил о них, то это могло пониматься лишь в смысле „лаборатории“ писателя, и вряд ли кто верил в реальность этих тетрадок — хвастается, мол, как все пьяницы хвастаются своей организованностью и т. п.» [1257]. Но все чаще и чаще появляются дневники живых людей. Так, цитированный дневник Лакшина вышел еще при жизни автора, первая порция записей еще одного новомирского сотрудника, Льва Левицкого — тоже [1258]. Юрий Нагибин сдал рукопись своего дневника с объяснительным предисловием в издательство и вскоре скончался, не увидев книги. А за этим следует вообще постоянное издание дневников нынешнего времени. Наиболее известны, видимо, дневники Валерия Золотухина, не скрывающие имен и сути отношений между персонажами. Судя по нумерации, вышло или планируется к выходу уже как минимум 20 томов, начиная с 2004 года, не считая книг, обозначенных как «На плахе Таганки: Дневник русского человека» (1999), «Секрет Высоцкого: Дневниковая повесть» (2000 и переиздания), «Таганский дневник: Роман» (2002), «Дневники: „Все в жертву памяти твоей…“» (2005) и др. Издает дневники не слишком известный как писатель, но видный в прошлом литературный функционер Владимир Гусев. Наиболее отрефлектированно и осмысленно представляет свои литературные дневники Марк Харитонов, первый лауреат премии «Русский Букер». Они изданы под заглавиями «Стенография конца века» и «Стенография начала века». Наверняка есть и другие публикаторы собственных дневников при жизни, но вряд ли в ближайшее время это получит серьезное развитие: социальные сети, начиная с «Живого журнала», убивают такие дневники, закрепляя каждый момент собственной жизни, который почему-либо кажется существенным.

Таким образом писательский дневник в прошлом веке прихотливо меняет свою источниковедческую функцию, заставляя исследователя всякий раз ее отслеживать и соответственным образом объективировать свои выводы. В XXI веке, насколько можно судить по его началу, дневник все чаще и чаще становится публичным жанром, одним из выразительных средств строения собственного писательского облика.

Нам представляется, что рассмотренные образцы писательских дневниковых записей различных типов обнажают весьма серьезную проблему: в какой степени они представляют собой потенциальную парадигму не только авторского мнемонического характера, но и предназначены для разворачивания в художественный текст, более или менее трансформирующийся в зависимости от типа записи.

Контаминированы две статьи: Писательский дневник как тип повествования // La poétique autobiographique à l’âge d’argent et au-delà. Lyon: Centre d’études slaves André Lhirondelle (CESAL), 2016 / Modernités russes 16. С. 220–238; и: Писательские дневники ХХ века: взгляд через четверть столетия // AvtobiografiЯ. 2019, № 8. С. 85–96. https://www.avtobiografija.com/index.php/avtobiografija/article/view/192/195(дата обращения 25.04.2020).

Пристрастие русских символистов к творчеству Л. Н. Толстого хорошо известно. Фундаментальный труд Д. С. Мережковского «Л. Толстой и Достоевский» и многие работы, его дополняющие [1259], основательные статьи, написанные уже после смерти Толстого Вячеславом Ивановым и Андреем Белым, воспоминания В. Брюсова и З. Гиппиус, визиты Мережковских, А. М. Добролюбова и Л. Д. Семенова (а еще прежде — стоявших у руля «Северного вестника» А. Волынского и Л. Гуревич) к Толстому достаточно хорошо известны. Однако мы будем рассматривать не эти факты, а элементы подспудной, почти не выходившей на поверхность полемики ряда символистов с Толстым, упорно шедшей до самой его смерти. Мы попытаемся проследить два сюжета этой полемики.

В одной из основополагающих статей об отношении Брюсова к Толстому С. И. Гиндин писал: «Читавшие брюсовский очерк „На похоронах Толстого“ <���…> хорошо знают, с каким преклонением относился Брюсов к личности и свершениям Л. Н. Толстого. <���…> Деятельность Толстого была для Брюсова феноменом, связывавшим современность со всей прошлой и будущей историей человечества», — и в подтверждение этих слов цитировал черновой набросок, относя его ко времени создания «На похоронах Толстого»: «Он вне школ, его эпоха — целые века, его народ — все человечество. Говоря о Льве Толстом надо забыть все сегодняшнее, все малое, надо стать на ту точку зрения, откуда обсуждается поток истории в его целом, в его главных, основных руслах» [1260]. Из той же презумпции исходит и автор обзорной статьи «В. Я. Брюсов и Л. Н. Толстой» Э. Л. Нуралов [1261]. Нет сомнений, что для такого отношения были и есть весьма серьезные основания, к которым относятся: проанализированные С. И. Гиндиным брюсовские оценки «Хозяина и работника» и «В чем моя вера», дневниковые записи относительно чтения Толстого летом 1896 года [1262], учитываемая обоими названными авторами общая оценка «Воскресения» в дневнике Брюсова [1263], и, конечно, самое существенное — выяснение сути соотнесенности двух эстетических трактатов: «Что такое искусство?» Толстого и «О искусстве» Брюсова [1264]. Материалы, предлагаемые нами, не взывают к общей переоценке отношения Брюсова к Толстому, но, как кажется, вносят некоторые, и иногда довольно существенные, уточнения.

Начнем в хронологическом порядке.

17 сентября 1895 г. Брюсов писал своему приятелю В. К. Станюковичу: «Ознакомился я недавно с сочинениями гр. Толстого „В чем моя вера“ и „Царство Божие внутри вас“ [1265]<���…> Признаюсь, я сильно переменил мнение о Толстом, составленное на основании его напечатанных философствований (например, „О жизни“) и популярных разборов. Некоторые места восхищали меня, между прочим, как филолога. Впрочем, миросозерцание мое как раз противоположно идеям Толстого, так что все восхищения мои чисто платонические. Реальный вывод из них лишь тот, что я стал с бóльшим уважением относиться к последователям гр. Толстого, которых прежде чуть-чуть не осмеивал» [1266]. Обычно принято акцентировать внимание на «восхищении» и «умилении» [1267], но воспоминание о резком отвержении предшествовавших статей, слова о противоположности миросозерцания и осмеивании толстовцев оставались в тени. Как нам кажется, следует все же учитывать и те обертоны, которые здесь существуют.