Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

По крайней мере с 1898 г. Брюсов начинает записывать отрицательные суждения о личности Толстого, его проповеди, даже о несомненно интересовавших самого Брюсова произведениях. На Рождестве упомянутого года в письме к Станюковичу он сообщал: «Недавно вернулись мы вновь из Петербурга. Там на этот раз посещал я всяких поэтов. Мережковский, лежа в постели (он был болен), кричал проклятия, катался и кричал: „Левиафан! Левиафан пошлости!“ (Это не обо мне, а о Л. Толстом)…» [1268]. В дневнике 9 декабря этот эпизод записан несколько подробнее: «После нас допустили на четверть часа к Мережковскому. Он лежал раздетым на постели. Сразу начал он говорить о моей книге [1269]и бранить ее резко. — Ее даже бранить не за что, в ней ничего нет. Я почти со всем в ней соглашаюсь, но без радости. Когда я читаю Ницше, я содрогаюсь до пяток, а здесь даже не знаю, зачем читаю. — Зинаида хотела его остановить. — Нет, оставь, Зиночка. Я говорю прямо, от сердца, а ты ведь, хоть молчишь, зато, как змея, жалишь, это хуже… И правда, он говорил от чистого сердца, бранил еще больше, чем меня, Толстого, катался по постели и кричал, „Левиафан! Левиафан пошлости!“» [1270].

В конце июня 1901 г. Брюсов делает большую запись в дневнике о беседах с Н. Н. Черногубовым, где мы выделим такой пассаж:

Вероятно, Н. Н. заволновался так по поводу своих отношений с Толстым. Он уверял, будто графиня С. А. Толстая приглашала его в Ясн<���ую> Поляну разбирать архив. Не требуя повторений этого, вероятно, мельком сделанного предложения, он поехал. Был там дней 5 и вернулся, а было что-то говорено о целом лете. Вероятно, прогнали. Дали, однако, письма Фета к Толстому. Рассказывает много интересного о жизни в Ясн<���ой> Поляне, о великом лицемерии там. Слуги раболепствуют перед «его сиятельством», просителей принимают дурно, посылают им от барского стола объедки. — «Совсем неинтеллигентный человек, — заметил гр<���аф>, — не умеет объяснить, что ему нужно». Много говорит против русского правительства. — «Только бы его к чертовой матери, и все будет хорошо». Н. Н. отважился было вступить с Т<���олстым> в спор, но это было против правил Ясной Поляны, где граф только изрекает.

— Что же вам нравится в Фете? — спросил гр<���аф>.

— Да все, поэт и человек.

— Человек он был дурной.

— Почему же? Он был истинный нигилист, и если ни во что не верил, то так и говорил.

— Неумение составить себе веру показывает низкую душу.

— Однако это не так просто. «Жизнь — запутанность и сложность».

— Ничего запутанного. Перед каждым рукоять, качай, а что выйдет, — знает Хозяин.

По словам Н. Н., говорил Т<���олстой> и обо мне.

— Написал сначала в шутку; отнеслись серьезно, он и начал.

Когда Н. Н. уезжал, ему поручили отвезти одного больного мальчика в больницу. Отвез. Доктор спрашивает:

— На какие средства лечить его? Больница земская, а граф то и дело присылает с записками [1271].

В это же самое время Брюсов решительно формулирует свое неприязненное отношение к Толстому этого периода: «Смертельно болен Лев Толстой. Ему пора умереть. Он пережил самого себя. Все надо было кончить „Воскресением“. А его теперешнее мелкое фрондерство, его игра на руку разным скудоумным революционерам его недостойны; точно так же, как и разные письма „Царю и его советникам“. Кстати, по поводу Л. Т. Помнится, М. И. обвинял „Мир Искусства“, что в нем нечего читать. Неправда. В нем печатается длинная статья Д. С. Мережковского о Толстом и Достоевском, и эта статья есть явление в нашей литературе замечательное, нечто классическое и создающее эпоху. Ее надо не читать, а изучать и учить наизусть» [1272]. И на следующий день: «Впрочем, вы мало читаете Достоевского, когда как он должен бы быть вашей настольной книгой. Собственно русская литература создала только этих четырех: Пушкин, Тютчев, Достоевский, Фет. Все остальное, не исключая Толстого и Лермонтова, „второй сорт“» [1273].

Здесь характерно многое, прежде всего, конечно, общая оценка нынешнего этапа жизни и проповеднических устремлений Толстого, доведенная до крайности («пора умереть»). Это и общая оценка художественного творчества Толстого как «второсортного». Это, наконец, встречающееся уже второй раз открытое сопоставление творчества Мережковского и Льва Толстого, при котором снова предпочтение отдается Мережковскому. Впервые это случилось при сравнительной оценке двух «великих произведений» 1895 года — толстовского «Хозяина и работника» и «Отверженного» Мережковского [1274]. Но в приведенном нами фрагменте письма соотнесены все творчество Толстого — и его анализ в работе Мережковского. Как кажется, подобные оценки включают в себя явственно ощутимый элемент сравнения двух методов искусства — толстовского и символистского, и предпочтение отдается, естественно, второму.

Наконец, стоит отметить уже констатированное исследовательницей столкновение эстетических принципов двух писателей, выявившееся в театральной критике Брюсова. Статья «Ненужная правда» и не опубликованная при жизни рецензия «„Власть тьмы“ в Художественном театре» (обе 1902) формулируют те точки расхождения, которых невозможно не почувствовать: «„Ненужную правду“ <���…> можно рассматривать как трактат Брюсова на тему „Что такое театральное искусство?“, написанный поэтом из лагеря Метерлинка и Малларме, Толстым отвернутых, или как ответ Брюсова Толстому и Станиславскому, увлеченному художественным мастерством и эстетикой Толстого, его идеями добра, правды, простоты и общедоступности» [1275].

Но, говоря все это, не забудем отметить и то, что, по свидетельству жены Брюсова, относящемуся к самому началу 1906 года, «Валерий не позволяет, чтобы в его доме осуждали Толстого» [1276].

Осенью 1885 года Лидя (как ее называли все близкие) Зиновьева, которой еще предстояло стать сперва Лидией Шварсалон, а потом и Лидией Дмитриевной Ивановой, выступавшей в литературе под псевдонимом Зиновьева-Аннибал, записывает в дневнике текст, прагматика которого осознается довольно легко, особенно если учесть, что незадолго до того она переписывает там же письмо Льва Толстого к NN. Это черновик письма к лично не знакомому ей Л. Н. Толстому, которому она, как многие, готова доверить все самое сокровенное. Правда, первым своим эпистолярным исповедником она избирает К. Д. Кавелина. Ее письма к нему мы не знаем, но сохранился и опубликован ответ философа, написанный за полтора месяца до его смерти. О судьбе этой переписки Л. Д. рассказывала: «На мою просьбу повидаться с К. Д. Кавелиным мне отвечают отказом; а когда я тайно пишу ему, мне дают его ответ в день его смерти» [1277]. Вторым становится Толстой, и хотя письмо, судя по всему, отправлено не было, оно характерно своим тоном и отчаянной искренностью: