Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Но переработка идет в том же направлении, что и интенция первоначального текста, насколько мы можем о нем судить: день начала войны рисуется как столкновение рокового известия и реакции обычных горожан на него: «Везде кучками толчется народ. Сразу выстроились длинные очереди у булочных, продовольственных и сберегательных касс… Все возбуждены: молодежь смеется, у пожилых людей хмурые лица», — с описанием собственного состояния, где мешаются ожидание футбольного матча (Гладков был страстным болельщиком московского «Локомотива»; матч был отменен), поход с очередной девушкой в кафе, а затем и лишение ее невинности. Но при сохранении общей канвы событий Гладков педалирует то одну, то другую особенность происходящего. Он не переигрывает события, а слегка подправляет их изображение. Дневник становится, и не только у него, школой прозы.

Вот, с некоторыми сокращениями, записанное от руки (повторимся, шариковой ручкой):

22 июня. Воскресенье

Война началась. Сегодня после полудня по радио объявили о выступлении В. М. Молотова. В небольшой, сдержанной, точной и ясной речи, Молотов сообщил, что сегодня утром в 4 часа германские войска во многих местах атаковали нашу границу и подвергли бомбежке Киев, Севастополь, Житомир и другие города. Нападение произведено с территории Германии, Румынии и Финляндии… В 5 ч. 30 м. немецкий посол Шуленбург посетил Молотова и заявил, что Германия выступила с войной против Советского Союза <���…> В конце своей речи Молотов сравнивает Гитлера с Наполеоном, вспоминает Отечественную войну 1812 года и начавшуюся войну тоже называет «отечественной»…

Я узнал об этом без двадцати пяти минут час от Лободы, который, прослушав по радио речь Молотова, немедленно позвонил мне по телефону. В это время я брился у окна своей комнаты в ожидании Ирины, с которой мы должны были идти на футбольный матч на стадион «Динамо». День солнечный, но ветреный, небо часто закрывается быстро бегущими облаками… Приходит Ирина. Она узнала о войне по дороге ко мне в трамвае… На стадион еще рано, но дома не сидится. Идем бродить по улицам. Везде кучками толчется народ. Сразу выстроились длинные очереди у булочных, продовольственных и сберегательных касс… Все возбуждены: молодежь смеется, у пожилых людей хмурые лица. Многие женщины, особенно пожилые, плачут. Уличные радиорупора передают повторную передачу речи Молотова. Мы ходим с Ириной по Тверской, едим мороженое в новом корпусе А. Она останавливает меня, когда я громко хохочу над чем-то в кафе… Потом едем на стадион, но матч, как мы узнаем еще в метро от мальчишек, как и следовало ожидать, отменен… Возвращаемся ко мне… Целуемся, сидя на тахте. Звонит управдом Ольга Владимировна Брюль и предупреждает о необходимости тщательно завесить ночью окна. Возможно, что сегодня немцы будут <���бомбить> Москву… Мы с Ириной устраиваем репетицию светомаскировки: закрываем окна ставнями и в своей комнате я еще вешаю за ставнями черный плед, который обычно покрывает мою тахту… Комната погружается во мрак, хотя на улице солнце, нет еще четырех часов дня… Я целую Ирину и пытаюсь раздеть ее, она сначала слабо сопротивляется, потом соглашается раздеться, но «сама». Я тоже быстро раздеваюсь и овладеваю ею. Она была девушкой, и первое обладание причиняет ей острую боль, от которой на глазах у нее выступают слезы, но, в противоположность Алле, она получает удовлетворение уже в первый раз… Она совсем неопытна, неумело сжимает ноги и пр. Отдаваясь, она не закрывает глаз, разве на одну-две секунды, в тот момент, когда они мутнеют от страсти… Я беру ее трижды, и мы ласкаем друг друга в темноте до 9 часов вечера.

А вот машинописный текст, находящийся в составе основного дневника:

22 июня 1958 <���так!> г.

Война началась!..

Только что позвонил Вовка Лобода и сказал, что сейчас Молотов объявил по радио о нападении на нас Германии. Трудно сразу собрать мысли и понять, что может и должно произойти в ближайшие дни.

Взглянул на часы: 12 ч. 35 м.

В этот момент я стоял у окна своей комнаты и, глядя в стекло — мое постоянное импровизированное зеркало — брился в ожидании Ирины.

Машинально добриваюсь, смываю внизу мыло с лица и сажусь за тетрадку дневника. Но что писать? <���…>

Не сидится. Стою у окна и смотрю на двор. День солнечный, но ветреный. Небо часто закрывается проходящими облаками. Ирина опаздывает, но вот и она… Я вижу ее в окно и спускаюсь открыть дверь.

Она узнала о начале войны уже по дороге ко мне, в трамвае на Таганской площади. Почему-то трамваи долго стояли, и поэтому она опоздала.

Она чуть напряжена и оживлена. Полная смена происшедшего приходит не сразу, сперва в голову лезут разные пустяки, вроде того, состоится ли матч и прочее…

Логика говорит, что матча не будет: огромное скопление народа и пр. Но дома сидеть невозможно.

Уходим бродить по улицам <���…> Проходим переулками на улицу Горького. Заходим в кафе-мороженое в новом корпусе А.

Там пустовато.

Кельнерши стоят кучкой в углу и к нам долго никто не подходит. Я от нервности шучу и смеюсь. Ирина меня испуганно останавливает <���…> Без труда уговариваю Ирину вернуться ко мне.

Вот мы снова сидим на тахте и целуемся, как делали это уже не раз, хотя и началась война.

Это, конечно, нелепо, но инерция нашего тяготенья друг к другу и какие-то ожидания, связанные со встречей в этот день, почти механически подчиняют нас себе. Ко всему еще появляется оттенок фатализма. Ясно, что война будет страшна и неизвестно, что нас всех ждет. Мы помним о бомбардировках Лондона, и воздушная тревога может начаться в любую минуту <���…>

Мы устраиваем репетицию светомаскировки, т. е. закрываем ставни и еще вешаем на окно черный плед, так как ставни пропускают свет.

Еще нет 4-х часов дня, на улице солнечно, но комната погружается во мрак.

Мы снова целуемся на тахте. С нее снят обычно накрывающий ее плед, и мы полулежим на простынях.

Я снимаю с нее блузку. Она ежится сначала, но потом раздевается сама…

Вот у нее на глазах слезы от боли. Я ее «первый»…

Милая, нежная, неопытная девочка, сжимающая ноги, но полная любопытства и ожиданья.

Окно смутно золотится прямо напротив тахты. Я встаю, снимаю плед, так как стало очень душно, и полуоткрываю ставни. Она лежит, завернувшись в простыню. Потом я поднимаю с пола брошенные торопливо юбку, блузку, трусики и бюстгальтер, вешаю все на стул и снова ложусь рядом. Она отвечает на мои поцелуи смело, не закрывая глаз, еще неумелыми, но жадными губами. Я чувствую ее нежный язычок.

На дворе дети уже играют в войну, и нам отлично слышны их крики.

Лежим так, то целуясь и стискивая друг друга, то болтая и смеясь, почти до 9 часов вечера [1246].