Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

А что касается Нувеля, то его портрет, который рисуется на основании доступных нам материалов (воспоминания А. Н. Бенуа, переписка и дневники Сомова, Кузмина, Вяч. Иванова, письма различных корреспондентов к нему самому), в первую очередь высвечивает интеллектуальную сторону жизни, теснейшим образом соединенную с проповедью переживания искусства как наслаждения не только духовного, но и физического, дарующего человеку легкость всех сопутствующих переживаний. И едва ли не самую точную формулировку этого переживания дает фрагмент из первого же сохранившегося письма Смирнова: «Напряженность полового акта, конечно, превосходит по остроте созерцательное наслаждение искусством, но по количеству энергии второе, м<���ожет> б<���ыть>, не уступит первому». Очень похоже на то, что здесь перед нами не собственное рассуждение младшего из друзей, а согласительный пассаж, присоединение к точке зрения старшего.

Письма печатаются полностью по автографам из фонда В. Ф. Нувеля (РГАЛИ. Ф. 781. Оп. 1. Ед. хр. 15).

В п е р в ы е: Смирнов А. А. Письма к Соне Делонэ. М., 2011. С. 433–448.

Не без некоторого смущения принимаюсь я, дорогой Вальтер Федорович, за письмо к Вам: во мне глубоко вкоренилось чувство такого отношения к Вам, в силу которого мне следует стараться не лгать перед Вами (из лени раскрыть самому себе правду) и стараться говорить только существенное, имеющее значение. Не поймите этого ложно. Если перед другими я преувеличиваю размеры влияния, оказанного Вами на меня, то делаю это только из желания досадить им. На самом же деле Ваше историческое влияние на меня очень невелико. Бóльшая часть прямых и извилистых путей, по поводу которых мы имели с Вами «собеседования», были мне знакомы и прежде. Вы для меня были гораздо более (если и не исключительно) собеседником, а не учителем (как, напр<���имер>, в свое время Мережковская). Но то, какими мы были собеседниками, дает Вам полное право на имя моего маэстро «вне времени» если только оно Вас соблазняет сколько-нибудь. Но в силу этого самого я и не могу отделаться от чувства к Вам как к учителю: в данном случае я имею в виду, понятно, не благородные чувства признательности и почтительности, а совершенное низменное сознание за плохо исполненный «завещанный» урок. Чувство школьника, который ленится выучить урок и не идет в класс, чтобы не подвергнуться взысканию, заставляло меня до сих пор откладывать письмо к Вам.

Второй раз то же настроение овладевает мною по приезде в Париж [1400]. Конечно, это не магическое заклятие, висящее в здешнем воздухе, а просто наличность некоторых условий, позволяющих полно проявиться и «перейти в дело» выводу (настоящему «синтезу»!) всей моей физиологической и идейной личности. Вывод этот, может быть, еще и не окончательный, но, во всяком случае, очень серьезный и плодотворный. Полное отсутствие серьезного дела как результат брезгливого отвращения как к «действенности» мистиков, так и к «деятельности» реалистов. Я не осуждаю деятельность других; понятно, потому что настоящая брезгливость возможна лишь к проявлению своей активности. В Петербурге, однако, я не мог освободиться от нее окончательно. Правда, материальная обеспеченность, гордость, отчасти избавляющая от тщеславия, некоторая сытость земными благами, — все это мне благоприятствовало. Но за всем тем оставалась известная атмосфера самых ничтожных, мельчайших стимулов, организованный комплот которых мог делать меня временами крайне активным, полезным, «светлым» (!) членом общества. Мелкое, минутное соревнование к успеху у женщины, столь же мелкое и минутное соревнование к успеху товарища в науке, соблазн новым сексуальным эксцессом, до идиотизма естественное желание быть умным и остроумным среди умного и остроумного общества, — все это составляет солидную армию «мелких бесов» [1401], не правда ли? Прибавьте к этому еще автоматические, бессознательные стимулы, «приспособляемость… реакцию» и т. д. Здесь — ничего этого. Понятно, надо уметь себя поставить. Имея доступ в несколько салонов и cercles [1402], во все театры, аудитории, café-concert’ы [1403]и т. п., легко погибнуть, что со мной едва не случилось в прошлом году. Но… изведав сладкого, не захочешь горького. Через месяц после приезда в прошлом году я уже выработал режим, который повторяю и теперь. Никаких или почти никаких знакомств! Отсутствие женского общества! Абсолютное veto на всякую попытку писать! Строгое единообразие и регулярность во времяпрепровождении! Большая доза тупо-механической работы (для меня — Университет)! Упрощение и огрубление в исполнении физиологических потребностей: обед не дороже 2-х франков, женщина — 10-ти! Разве это не блаженство?! [1404]

Дорогой Вальтер Федорович! Докажите Ваше близкое ко мне духовное родство — оцените всю сладость, мудрость, спасительность этой программы. Это — diarium [1405]человека, понимающего Христа и отрекшегося от него, окунувшегося с головой в декаданс и стряхнувшего его, прошедшего насквозь чрез идеологизм и отмахнувшегося от него. Еще заметьте: это еще не наверное окончательный вывод. Он, конечно, необходим, но, м<���ожет> б<���ыть>, надо сделать еще шаг дальше? Об этом я и хочу говорить с Вами.

Конечно, раз только вывод доставляет удовлетворение и равновесие, не только есть смысл, но даже обязанность — признать его окончательным и решительным. К несчастью, в моей системе оказались слабые места, которых еще в прошлом году не было. Прежде всего, я не только «испортил себе характер», но совершенно расстроил здоровье. Увы, оказывается, что культурному человеку необходим известный minimum «оборотного капитала», ниже которого он терпит ущерб, уничтожение своего я. Предприятие, в котором расход — 1 р., а доход 3 р., не есть предприятие, хотя и приносит 300 %! Лучше уж пусть будет 1000 руб. расхода и прежние 3 дохода! Так и здесь: идеальнейшая жизнь перестает быть жизнью, опустившись ниже известного количественного minimum’а. Одним словом, я готов отречься от всех сладостей эпикуреизма, готов рискнуть всем благополучием равновесия, чтобы удержать жизнь, которая ускользает от меня, без чего нечего приводить в равновесие. Ведь нуль ближе всего к хрустальности, к замкнутому совершенству, к sine macula [1406]? Но нуль — уничтожение, против которого мой инстинкт самосохранения, мой инстинкт истины протестует.

Его протест — факт, как фактом будет и то, если меня искалечат, или если я сделаю философское открытие необычайной важности, или если выиграю миллион; однако я хочу отнестись к нему критически, т. е. решить, хорош он или нет, мудрость ли в этом или, наоборот, упадок. Это может иметь и практическое значение. Если бы я решал во втором смысле, то, м<���ожет> б<���ыть>, постарался бы задушить в себе этот протест и предпочел погибнуть, т. е. либо дожить тем же темпом, как эти 1 ½ месяца, либо даже, как ни мало это вероятно, чрез самоубийство. Пишу же я все это Вам, а не кому другому, потому что с Вами у меня есть несколько общих характерных камней, на которых так неладно (у меня, да, кажется, и у Вас, если позволите!) строится система жизни, что, впрочем, не противоречит тому, что у других постройка идет еще хуже, а главное — что результаты мне глубоко противны. Так вот, исходя их этих принципов, о которых мы достаточно говорили, чтобы была надобность их формулировать, — я спрашиваю: то, что владело и управляло мной, — не есть ли это остаток дурного романтизма, замаскированного символизма, последнего прибежища «аспирации»? Я начинаю думать, что: да. В сущности, ведь это та же внешняя борьба (в противоположность житейской, напр<���имер>, за [заработную плату] конституцию) против известной стороны действительности, а такая борьба мне отвратительна. В моем монастыре все же есть какой-то устав, и чрез это получается «белая риза Иоаннова» [1407]. Между тем, ведь всякая риза — пошлость, белая — par excellence [1408], как особенный наглый и нелепый (глупый) цвет; надо, чтобы было тело, eo ipso [1409]голое тело, одетое ради обычая и приличия в костюм!