Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Какое-то время после его смерти библиотека оставалась у наследников [1386]и не разрознивалась. В изданиях Российской национальной библиотеки неоднократно упоминается о том, что книжное собрание Лернера поступило в это государственное хранилище в годы блокады [1387]. С выразительной подробностью описано это в работе о выдающемся библиографе Ю. А. Меженко: «Он передал Библиотеке в мае 1942 года ценнейшее собрание пушкиноведа Н. О. Лернера. С Васильевского острова в Публичную библиотеку несколькими рейсами на специально выделенной горкомом партии трехтонке было перевезено 20 тысяч книг» [1388]. И время от времени мы читаем более или менее подробные сообщения, такого типа: «Сотрудники сектора книговедения принимают участие в изучении редких книг из фондов РНБ. Проводится работа по выявлению экземпляров, ранее входивших в состав личных библиотечных собраний государственных, политических деятелей, а также представителей науки и культуры России, а также — работа по выявлению и описанию книг с дарственными надписями. В значительной мере реконструированы личные книжные собрания П. Н. Милюкова, Д. И. Выгодского и семьи Радловых. В рамках данного проекта ведется работа по составлению каталога библиотеки Н. О. Лернера. Начата работа по выявлению книг из библиотеки Ю. Тынянова и описанию библиотеки М. Н. Слонимского» [1389]. Или: «Например, в библиотеке хранится основная часть книжного собрания известного пушкиниста Н. О. Лернера. Страницы его книг испещрены полемическими замечаниями владельца, дополнениями, исправлениями и библиографическими справками, которые могут стать самостоятельным предметом исследования» [1390]. Ведется работа по описанию инскриптов из этой библиотеки [1391].

Однако тем не менее книга из собрания каким-то образом ушла. Вряд ли она была продана в предвоенные годы: по тем временам подлинная ценность ее была неизвестна и задорого продать ее было вряд ли возможно. А сам Лернер понимал, что на деле книга редка (вспомним рассказ Брюсова в письме к нему). Так что, видимо, судьбу книги следует списать на случайность или на злонамеренность какого-то «зачитывателя». Отметим, что довольно легко возникающее предположение о том, что «Лествица» прежде была в коллекции А. К. Тарасенкова (что связано с ситцевым переплетом, характерным для собрания Тарасенкова), опровергается прежде всего отсутствием штемпеля и владельческой надписи «Ан. Тарасенков», а во вторую очередь — той пометой, которую мы полагаем принадлежащей переплетчику: собиратель переплетал сам.

И, наконец, в заключение: в течение года после покупки этой книги Ланга-Миропольского автору статьи совсем незадорого удалось купить и две остальные его книги — «Одинокий труд» (М., 1899; под псевд. Александр Березин) в магазине «Вишневый сад» на Трубной улице в Москве, и «Ведьма. Лествица» (М.: Гриф, 1905) — на аукционе М. Я. Чапкиной [1392].

В п е р в ы е: Russica Romana. 2011. Vol. XVII. C. 193–201 под неудачным заглавием «Символист и пушкинист». Печ. по: История одного экземпляра редкой книги // Библиофильство и личные собрания. М., 2013. [Вып. 2]. С. 43–52 (здесь же воспроизведение отдельных страниц этого экземпляра).

Личность Александра Александровича Смирнова (1883–1962) в последнее время несколько неожиданно привлекла внимание разных исследователей. Общую характеристику его жизни и научной деятельности дали Б. С. Каганович и М. Ю. Эдельштейн [1393], ряд статей был посвящен отдельным аспектам его жизни и творчества [1394], вместе с тем появилось несколько публикаций его эпистолярного наследия [1395]. Все они вкупе обрисовывают чрезвычайно выразительный и многогранный облик человека, воспитанного и выросшего в культуре начала ХХ века, прошедшего через испытания гражданской войны в Крыму и в Харькове, а затем вынужденного приспосабливаться к реалиям советского времени. Он начинал как поэт и прозаик символистского лагеря [1396], потом стал известен как кельтолог и романист, стал приват-доцентом, а впоследствии доцентом и профессором Петербургского / Ленинградского университета, преподавал в Институте истории искусств, служил в Пушкинском Доме, много переводил и писал различных предисловий для издательства «Academia», со временем стал крупным специалистом по Шекспиру, был известным шахматистом и теоретиком шахмат, любопытны его искусствоведческие занятия. Но вместе с тем он был (особенно до начала советской идеологической экспансии) человеком, склонным к неожиданным жизнетворческим построениям. Это могло быть завивавшееся вокруг него невинное зубоскальство, как в известной пародийной пьесе «Кофейня разбитых сердец», где он выведен с довольно ехидной аттестацией «бывший евнух» [1397], а могли быть и достаточно рискованные эксперименты, о которых мы кое-что узнаем из писем к давней приятельнице Соне Делонэ, а больше — из публикуемых писем.

Они невелики по общему объему, но являются довольно существенным дополнением к корпусу писем к Делонэ. Первые два письма выразительно рисуют те настроения Смирнова в начале его долгого парижского пребывания, о которых он умалчивал, переписываясь со своей корреспонденткой, остальные же хотя бы до некоторой степени восстанавливают картину его жизни осенью 1906 года, когда переписка с Делонэ прервалась.

Вальтер Федорович Нувель (1871–1949) — чиновник Министерства Императорского двора, один из активных участников петербургской культурной жизни конца XIX и начала ХХ в. Он был близок к кружку «Мир искусства», дружил с Бенуа, Сомовым, Дягилевым (с которым близко сотрудничал в эмигрантский период и под конец жизни даже написал книгу воспоминаний о работе с ним), являлся одним из основателей «Вечеров современной музыки» и по-дилетантски сам сочинял музыку, дружил с Мережковскими и был среди первых обсуждавших с ними идею их «церкви», входил в интимный круг знакомств Вяч. Иванова и М. Кузмина. В 1900-е его если не все в артистическом Петербурге любили, то все знали.

Первое упоминание о его интересе к Смирнову находим в письме Гиппиус к самому Нувелю от 20 июня / 3 июля 1904, но сразу же в очень характерном контексте: «Если бы вы читали Антона Крайнего так же внимательно, как Смирнова…» [1398]. Молодой поэт и критик из круга «Нового пути» явно пришелся по душе значительно более старшему человеку. Мы слишком мало знаем об их общении и о тех интересах, которые связывали их между собой, но, как кажется, публикуемые письма рисуют две основные их сферы: с одной стороны, серьезная работа в собственно филологической сфере, где Смирнов проявлял немалое усердие, а с другой — различные «эскапады», в первую очередь сексуальные. Широкая панорама этих двух областей его жизни представлена во вступительной статье Дж. Малмстада к тому писем к Соне Делонэ, здесь же имеет смысл подчеркнуть, что эти интересы были очень во многом вызваны (если не сказать резче — спровоцированы) общением с Нувелем. Не сбрасывая со счетов мнение Б. С. Кагановича: «…во всем этом был сильный элемент позерства, игры и эпатажа, иногда граничивших с инфантилизмом» [1399], — мы все же не считаем возможным элиминировать этот элемент из его многостороннего портрета.