Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Неужели невозможна деятельность хорошая, т. е. не глупая, не безвкусная, с одной стороны — без всякой символики, с другой — без отяжелелой сытости, без увязания в липкую, тупую убежденность, солидность? Думаю, что очень трудно создать ее, едва ли возможно, не обрекая себя на длительную, периодическую боль. Это — боль, не страдание, а просто боль, ибо вместо сознания ее священности есть мысль о физической неизбежности. Надо привести себя в такое состояние, когда примирение с самым ужасным и роковым получается не чрез оправдание его, а чрез усмотрение наличности его , стойкой и простой и в своей непроницаемости. Мне кажется, это — единственный и потому (и к тому же!) вполне удачный исход для людей, которые, как я, знают вкус вещей и посвящены в магию мысли. Я доволен, что теория пока идет у меня об руку с практикой. Если Вы, чей ум я очень высоко ставлю, и с которым очень считаюсь, считаете, что я в чем-нибудь неправ, напишите. Если бы Ваши аргументы разбили мою жизнь (figurez-Vous [1410]!), все же за всем тем и помимо того у меня было бы от них некоторое умственное наслаждение, а ведь это — sacrum [1411].

Душевно Ваш

Paris, Ve arr.

5, Impasse Roger-Collard.

Ваше письмо мне было очень приятно, но удовлетворило не вполне. То, что Вы пишете о переписке, оправдалось на наших письмах: мне кажется, Вы не совсем верно (по кр<���айней> мере, не все) поняли в моем письме. Это касается и содержания в собственном смысле, и тона его. Сначала о последнем. Я ценю, что Вы так дружески и сердечно отозвались на драматизм (чтобы не сказать «трагизм») моего положения. Однако я сам к этому драматизму совершенно не чувствителен и хочу даже отрицать его совсем. Мне интересно, любопытно положение — и это главное. Мои ходули выросли физиологически очень намного за последний год, и я становлюсь все более и более собственным созерцателем по преимуществу. Я очень доволен тем, что я существую: без этого у меня не было бы такого удобного микрокосма для наблюдения. Я — как бы свой собственный орган, который мне служит, который я люблю как самого себя, который я регулирую, который — за чертой настоящего я, и, наконец, боль которого я воспринимаю как мою собственную боль. Наблюдение, чистое любопытство, с примесью шутливого, юмористического отношения к себе — вот характер моего предыдущего письма; между тем, целые фразы такого комического оттенка (без всякого сарказма, без малейшей горечи) Вы приняли как мрачно-минорные. Я останавливаюсь на этом, потому что оно имеет значение для всего остального.

Во мне есть два свойства, две черты, унаследованные от 3000 лет человеческой культуры: 1) сложность и полнота реакции на внешний мир, утонченность, дифференциация оценок, которая при моей огромной чувствительности обращается в страстность, обостренную и удвоенную сознательностью. Я влюблен в жизнь, и если что мне нравится, я влюбляюсь в эту вещь страстно, до боли, до судорог. Напряженность полового акта, конечно, превосходит по остроте созерцательное наслаждение искусством, но по количеству энергии второе, м<���ожет> б<���ыть>, не уступит первому. И так — во всем. Если бы я унаследовал только эту черту, эту половину наследия европейской культуры, я стал бы, м<���ожет> б<���ыть>, большим (чтобы не сказать «великим») человеком. Но, к несчастью, вместе с капиталом я принял и долговые обязательства. Я унаследовал финансовое истощение, т. е. лень, детище XIX-го века, отсутствие энергии, атрофию воли, скуку и брезгливость. Такова практика, не эксперимент, а практика, ибо все это обусловлено химическим составом моих мускулов и нервов, и вне сознательности. Говорю это на основании упорного, беспощадного наблюдения, «подсматривания» за собой.

Конфликт этих двух противоположных тенденций должен был бы всецело определить мою судьбу, если бы не явилось осложнение в том, что я, подобно Вам и еще многим, принадлежу к мегацефалам. Для второй тенденции это — большая поддержка, ибо на подмогу ей является теория, провозглашающая равнодушие и бездействие как лучший стиль жизни, уничтожение всех порывов и аспираций как идеал. Эта теория есть конечный итог моих метафизических и религиозных исканий, основанный не на отрицании их результатов (как могло бы показаться), а на признании. Это, если хотите, мой окончательный «религиозно-философский» синтез, дальше которого, я знаю , я не пойду. На упрек в том, что это — теория, идеология, что подчиниться этому — значит жить по схеме, à thèse [1412], не жить совсем, — мое сознание, мой мозг ответит: я предлагаю в чистой, интеллектуальной форме то, что вошло уже раньше в плоть и кровь твою, лишь выясняю ту идею, которая проявилась, воплотилась как лень, безволие, инертность конца века. Но не буду сейчас настаивать на правильности такого понимания. Достаточно, что акт моей мысли, сознания, приобретает , завоевывает себе реальность, жизненность, в известном смысле практику реальным, физически-могущественным влиянием на мое поведение. Эта теория дала решительный, резкий перевес отрицательной половине моего существа, и привела к состоянию, в котором я был около года и которое назвал согласием между теорией и практикой. Как видите, если что и можно назвать экспериментом, то не мое поведение за это время, а мою философию. Но и она не эксперимент: теперь, когда другая физическая тенденция берет во мне верх, я вижу, что систему моих идей надо не отбросить, но углубить, понять глубже, вернее. Воздержание, лень, страстное пренебрежение (странное соединение, но Вы поймете) — тоже аспирация, а чтобы окончательно выбраться на божий <���так!> свет, надо вымести и ее, последнюю из моих фурий, и очистить поле до одной лишь эмпирической, оппортунистической психологии.

Я страстно хочу жизни — красивого, сладкого, интересного. Я хочу женщин, знания, славы, хочу рабов и шутов, хочу творчества, обжорства, пьянства, музыки. Но если я протягиваю руки к этому, то только при том условии, чтобы «соблюсти себя», т. е. не дать этому сделаться сильнее меня самого. Конечно, все это — моя игра, все это — мой дворцовый театр. Вопрос, смущавший меня и о котором я просил Вашего совета, таков: не есть ли желание, стремление к этой игре уже нечто большее, чем игра, некоторая действенность , которая мне так отвратительна? Вы отказались ответить, и все же ответили, хотя не просто и не очень ясно, сказав: «Конечно, деятельность нужна…» Я сам решаю оптимистически, т. к. вижу в этой жажде нечто чисто, беспримесно физиологическое. Есть два рода попыток обмануть, обсчитать, надуть природу, правду, жизнь (выбирайте любое из названий): оба состоят в том, чтобы придать значение поступкам. 1-ый, грубый, популярный — это «дело», «деловитость», «серьезность», то, что меня отвращает, отталкивает от себя как что-то липкое, вязкое, гадкое. 2-й более тонкий и потому еще более мне ненавистный, — аспирация: объяснять Вам детально, полагаю, не надо. Натуральное поведение, — которое я только и признаю и адоптирую <���так!> — есть производство некоторой энергии, которая будет погашена, и если кое-какие контрабандные остатки и накопляются (напр<���имер>, привычки, физиологические изменения), то будут покрыты смертью — универсальной индульгенцией или, мягче, оправдательным вердиктом. С этой программой я возвращаюсь к жизни, и с недавнего времени я снова ищу женской любви (кот<���орая> мне никогда еще не приедалась, хотя отдельные объекты — всегда), сексуальных эксцессов (которые для меня не связаны с предыдущим), начал писать книгу, которая может сделаться чем-н<���и>б<���удь> очень крупным, занимаюсь усидчиво (если не усердно) своей наукой, чтобы стать профессором, — положение, которое при случае и при настроении не прочь променять на положение министра или епископа…..