Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Самого Брюсова Лернер постоянно хвалил, называл в числе своих самых любимых поэтов, читал его стихи знакомым (в том числе в конце 1902 года совсем еще юному Чуковскому, которого рекомендовал вниманию Брюсова), в том числе и девицам, удостаиваясь за это упреков от их матерей. Кстати приведем один фрагмент из письма к Брюсову, свидетельствующий о том, что инскрипты понимались Лернером как вполне актуальное средство полемики. Получив «Urbi et Orbi», он написал Брюсову 28 октября 1903:

Уже два раза прочитал я Ваш сборник от доски до доски. <���…> Вчера вечером книга Ваша была у одной моей маленькой приятельницы. Сегодня нахожу на стр<���анице> 189 стих: «И девушки в пляске прильнут к ягуарам» подчеркнутым, а на полях знакомый мелкий почерк приписал:

Совершенно понятно, что если «маленькая приятельница» и существовала, то стишки все равно написал сам Лернер. Но существенна форма их представления: критическое суждение в форме реальной маргиналии.

Вместе с тем, превознося самого Брюсова и его сочинения, Лернер зачастую с едкой иронией, ему вообще присущей, писал о других поэтах-символистах. И первое же такое суждение было о Коневском, что вызвало достаточно жесткую полемику. Получив от Брюсова «Северные цветы на 1901 год» Лернер написал ему: «Мне чрезвычайно нравится Ваша умная, острая и веселая затея: морочить публику и потешаться над нею. Воображаю, как Вы хохочете, когда какой-нибудь идиот не на шутку хвалит драму m-me Гиппиус или стихи Коневского. Вообразите, что на днях один психопат мне пресерьезно расхваливал… Ваши „альковы“ и „криптомерии“. Я, который знаю Валерия Брюсова, смеялся в душе и думал, что, видно, и впрямь mundus vult decipi.

Кстати: знаете ли, кто был первым русским декадентом (или „символистом“, конечно, не в стиле Тютчева)? — Это бессмертный автор стихов:

(Refrain:) Чепуха, чепуха, это просто враки etc…

Впрочем, это шутки. <���…> Когда будете издавать следующий выпуск „Сев<���ерных> Цв<���етов>“ (которые, что бы ни говорило Ваше предисловие, ничего не имеют общего с дельвиговским альманахом), не откажите сообщить мне, и я Вас позабавлю какой-нибудь чепуховиной не хуже стихов Анаст. Мирович или Миропольского: — чем я хуже?» [1377].

26 июля (датируем письмо по почтовому штемпелю) Брюсов едва ли не с негодованием отвечал ему: «Меня удивляет, что Вам хочется дешевыми шутками соперничать с „критиком с Бутырской стороны“. Я не буду с Вами спорить о значении и достоинствах современных поэтов; я охотно предоставляю всем иметь их собственные мнения, и нам с Вами для общности дум и чувств было бы совершенно достаточно тех творцов, которых мы равно любим и ценим: Пушкина, Баратынского, Тютчева, Лермонтова, Фета… Но мне хотелось бы, чтобы и мои мнения уважались, и Вам, зная, как мне дорог хотя бы Ив. Коневской, незачем было в письме ко мне глумиться над ним. Скажите о новой поэзии: „Она мне не нужна, я ее не понимаю“, — и я не стану возражать Вам. Но когда Вы объявляете всех молодых поэтов шарлатанами, я обязан вступиться и сказать Вам, что говорить так — легкомысленно» [1378]. 8 августа, получив это письмо, Лернер отвечал: «Стыдно автору таких стихотворений, как „Осенние Цветы“, быть в обществе Ивана Коневского и Анастасии Мирович. Преемство традиции старых „Сев<���ерных> Цветов“ Вам не принадлежит: Вы ищете иных путей в искусстве, чем те, которых искала старая поэзия, и дай Вам Бог поближе подойти к истине; но со старой поэзией у Вас общего очень мало» [1379]. Завершая эту эпистолярную полемику, 11 августа (по штемпелю) Брюсов написал Лернеру: «…я был затронут Вашим письмом. Больше я не буду о нем вспоминать, а Вы забудьте мой ответ, и мы будем квиты. Кстати: тот Ив. Коневской, на которого Вы так жестоко нападаете, недавно, на днях, погиб трагически: утонул, купаясь в р. Аа, в Лифляндии. Его настоящая фамилия Ореус; отец его (сообщивший мне это известие) небезызвестный боевой генерал, чьи статьи бывали в „Русс<���кой> Старине“. Со смертью моего друга Ореуса-Коневского прекратится, видимо, и их род (в живых только его отец и дядя — люди весьма пожилые)» [1380].

Но смирившись внешне (вероятно, желая получить для издания книгу Лернера, которая впоследствии обретет название «Труды и дни Пушкина»), Брюсов не смирился внутренне. В своем дневнике, вспоминая о начале отношений, он рассказывал: «Переписывался с Н. О. Лернером. Барт<���енев> напечатал мою заметку о книге „Пушкинские дни в Одессе“, а не его (не Лернера). Узнав об этом, я написал ему письмо, объясняя, что это произошло без моего ведома. Отсюда возникла переписка. По поводу „Сев<���ерных> Цв<���етов>“ и стихов Ореуса мы чуть не поссорились. Конечно, мне все равно, что за мысли у этого ловкого еврейчика, но я не мог, не должен был терпеть его отзывов о Коневском и Балтрушайтисе» [1381].

И уже в 1904 году Лернер признал правоту Брюсова, высоко оценив поэзию Коневского, даже написал впоследствии о нем статью, которую тот же Брюсов устроил в готовившуюся «Книгу о русских поэтах последнего десятилетия». Впрочем, этот сюжет уже обстоятельно изложен в печати [1382].

Последнее, что необходимо, — высказать некоторые догадки о судьбе экземпляра. В последние годы жизни Лернер, а после его смерти вдова интенсивно переписывались с директором Литературного музея В. Д. Бонч-Бруевичем. Из этой корреспонденции становится ясно, что плохо себя чувствовавший и находившийся в тяжелом материальном положении [1383]Лернер продавал в музей не только собранные им рукописи и рисунки разных лиц, но и некоторые книги. Между ним и Бонч-Бруевичем существовала договоренность, что до его смерти вся пушкиниана остается в его распоряжении, после чего должна быть продана в музей [1384]. В то же время книги, не относившиеся к его основной специальности, он продавал или был готов продать. Так, любопытно свидетельство в письме от 10 апреля 1934: «Нашел у себя редкую книгу, которая вполне уместна в Музее Критики , если там ее еще нет: „ Русские критики“ А. Л. Волынского , Спб., 1896, прекрасной сохранности, экземпляр в переплете, с автографом Волынского. Книга очень редка. Он сам мне рассказал ее печальную историю. Она долго лежала невыкупленная в типографии, откуда он брал отдельные экземпляры, платя за них поштучно (обычная в те времена писательская судьба); в типографии случился пожар, и почти весь завод погиб частью от огня, частью от воды при тушении» [1385].