Татьяна Бернюкевич - Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции

«Рослый, узловатый, огненно-рыжий, с голубой веснушчатой кожей» Зотов до странности чувствует себя «своим» среди этой вековой растительности, «дикарских хижин» и тропической духоты. «Ну, не наше ли, не российское ли? – говорит Зотов, выходя из экипажа. – Только у нас так бессовестно много этой листвы, этого леса, этих лачуг, этих грязных мальчишек! Вы только поглядите, – говорит он, указывая палкой на хижины, на их лиственные и камышовые крыши, на голых детей и на старых и молодых туземцев, любопытно обступивших проезжих. – И вечер-то наш, летний, душный и такой анафемски скучный!..» [89]В буддийском монастыре Зотов «по-русски и долго, с какой-то странной серьезностью, глядит на двухсаженную деревянную статую, красно и желто расписанную и раззолоченную, лежащую на боку за черным каменным жертвенником, на котором насыпаны мелкие монеты, никелевые кольца и курятся ароматическим дымком тончайшие коричневые палочки.

– А раскрашен-то, лакирован-то как! – говорит он отрывисто. – Точь-в-точь деревянные миски и чашки на наших ярмарках.» [90].

Герой рассказа упорно твердит гостю о сходстве этого острова с Россией, а затем «горячо начинает уверять, что «вся сила в том», что он уже видел, чувствовал индийские тропики, может быть, тысячи лет тому назад, – глазами и душой своего бесконечно дальнего предка.» [91] Там же. . Зотов страстно рассказывает, что «он испытал чувства необыкновенные на пути сюда, в те жаркие звездные ночи, когда впервые глядел на Южный Крест, на Канопус и на те первозданные звездные туманности, что называются Магеллановыми Облаками.», что при тусклом свете звезд его охватывала какая-то особенная тоска – «тоска какого-то бесконечно далекого воспоминания.» [92].

Об этих воспоминаниях души говорит один из героев другого рассказа Бунина – «В ночном море», описывая свои чувства после потери любимой женщины: «Из-за чего же я чуть не спился, из-за чего надорвал здоровье, волю? Из-за чего потерял пору самого яркого расцвета сил, таланта? Вы меня, говоря без всякого преувеличения, просто пополам переломили. Я сросся, конечно, да что толку? Прежнего меня все равно уже не было да и не могло быть. Ведь в какую святая святых всего моего существования вторглись вы! Царевич Гаутама, выбирая себе невесту и увидав Ясодхару, у которой “был стан богини и глаза лани весной”, натворил, возбужденный ею, черт знает чего в состязании с прочими юношами, – выстрелил, например, из лука так, что было слышно на семь тысяч миль, – а потом снял с себя жемчужное ожерелье, обвил им Ясодхару и сказал: “Потому я избрал ее, что играли мы с ней в лесах в давнопрошедшие времена, когда был я сыном охотника, а она девой лесов: вспомнила ее душа моя!” На ней было в тот день черно-золотое покрывало, и царевич взглянул и сказал: “Потому черно-золотое покрывало на ней, что мириады лет тому назад, когда я был охотником, я видел ее в лесах пантерой: вспомнила ее душа моя!” – Вы простите меня за всю эту поэзию, но в ней огромная и страшная правда. Вы только вдумайтесь в смысл этих поразительных слов насчет вспомнившей души и в то, какой это ужас, когда эту священнейшую в мире встречу нарушает посторонний. Кто знает – я, может быть, тоже выстрелил бы так, что было бы слышно за тысячи миль. И вот, вдруг явились вы…» [93]

Об особой памяти говорит Бунин и в «Освобождении Толстого», описывая воспоминания Толстого о младенчестве и раннем детстве [94].

Бунин и себя чувствует причастным как к жизни других, так и к ее мучительному атрибуту – смерти. По справедливому замечанию Сливицкой, «смерть в мире Бунина – это всегда моя смерть (курсив Сливицкой). Независимо от того, кто умирает – близкий или далёкий, человек или любое живое существо, – это для меня прозвучало: memento mori. Его смерть проецируется на мою жизнь и подтверждает неизбежность и моей смерти» [95] Сливицкая О. В. Чувство смерти в мире Бунина. С. 67. . Хотелось бы добавить: не только неизбежность смерти, но и неизбежность смертей.

Жажда жизни и чувство смерти – это не только характеристика Толстого, данная Буниным. Но и то, что наполняло и его, бунинскую, жизнь, и его, бунинское, творчество. Сливицкая пишет о «великом недоумении» перед смертью, сопровождающем Бунина «смолоду до глубокой старости», иллюстрируя данный вывод отрывками из его произведений. «На хуторе» (1882): «Как же это так? <.> Будет всё по-прежнему, будет садиться солнце, будут мужики с перевёрнутыми сохами ехать с поля. будут зори в рабочую пору, и я ничего этого не увижу, да не только не увижу – меня совсем не будет! И хоть тысяча лет пройдёт – я никогда не появлюсь на свете, никогда я не приду и не сяду на этом бугре! Где же я буду?» «Белая лошадь» (1908): «Но ведь вздор и полное исчезновение. Зачем родился? Зачем рос, любил, страдал, восхищался? Зачем так жадно думал о Боге, о смерти, о жизни?» «Дневники»: «Лежу, читаю, порой смотрю в солнечные окна и думаю, – о том своем Я, которое живет и сознает себя уже лет 60 – и это Я думает, что лет через 5, много через 10, его не будет. И не будет оно ничего видеть и думать. Странно!» [96] Бунин И. А. Собр. соч. В 6 т. М.: Художественная литература, 1988. Т. 6. С. 456. «Никогда! Всё это будет существовать во веки веков, а для меня всё это кончено навсегда. Непостижимо» [97]. «А у меня всё одно, одно в глубине души: тысячу лет вот так же будут сиять эти дни, а меня не будет. Вот-вот не будет» [98] Там же. С. 466. . «Я был умен и еще умен, талантлив, непостижим чем-то божественны, что есть моя жизнь, своей индивидуальностью, мыслью, чувствами – как же может быть, чтобы это исчезло? Не может быть!» [99] Там же. С. 524. Наконец, последние слова, написанные рукой Бунина: «Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время меня не будет – и дела, и судьбы всего, всего будут мне неизвестны! И я приобщусь к Финикову, Роговскому, Шмелёву, Пантелеймонову!.. И я только тупо стараюсь изумиться, устрашиться!» [100] Устами Буниных. Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и другие архивные материалы / под ред. М. Грин: В 3 т. Т. III. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1982. С. 208. Как замечает Сливицкая, «это “стараюсь” – свидетельство того, что воображение бессильно постичь неизбежность своего конца и, тем более, бессилен ум» [101] Сливицкая О. В. Чувство смерти в мире Бунина. С. 69. .

При всей устремленности героев Бунина к жизни, в его произведениях присутствует особое, поразительно близкое буддийскому, понимание ее трагичности. Общая трагедия человеческой жизни раскрывается не в совокупности индивидуальных трагедий, не в личных коллизиях частных жизней – а в бесконечной их повторяемости, в бесконечной Цепи, состоящей из множества звеньев – человеческих судеб. Трагически заканчивается любовь героев Бунина, трагически заканчивается их жизнь. И дело не в конкретных событиях и обстоятельствах их судеб, а в том, что это происходит и будет происходить в жизни каждого, кто находится в Цепи, в кругу вечного повторения.