Татьяна Бернюкевич - Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции

Жизнь идет в своем обычном режиме «воли к жизни», где «все в лесах пело и славило бога жизни-смерти Мару, бога “жажды существования”, все гонялось друг за другом, радовалось краткой радостью, истребляя друг друга.». Но эта бурлящая жизнь уже не для умирающего старика: «На спине лежал в темной хижине рикша, и смертная мука искажала его жалкие черты, ибо не дошел до него голос Возвышенного, призывавший к отречению от земной любви, ибо за могилой ждала его новая скорбная жизнь, след неправой прежней…» [117]

После смерти старика-рикши этот «счастливый номер» наследует его сын, «легконогий юноша», тоже уже пораженный жаждой любви и жизни, эта жажда и томление воплотились для него в «круглоликой тринадцатилетней» девочке-женщине, его невесте. И взволнован он был не смертью отца, а своей любовью, которая «сильнее любви к отцам». «Не забывай, – сказал Возвышенный, – не забывай, юноша, жаждущий возжечь жизнь от жизни, как возжигается огонь от огня, что все страдания этого мира, где каждый либо убийца, либо убиваемый, все скорби и жалобы его – от любви» [118]. Но поздно: «…уже без остатка, как скорпион в свое гнездо, вошла любовь в юношу. Старичок отбегался; с его тонкой, посеревшей и сморщившейся руки сняли медную бляху – и, любуясь ею, раздувая тонкие ноздри, юноша надел ее на свою, круглую и теплую» [119].

Начинается новый круг, новое звено нескончаемой Цепи.

«Не убивай, не воруй, не прелюбодействуй, не лги и ничем не опьяняйся, заповедовал Возвышенный. Да, но что знал о нем рикша? Смутно звучало в его сердце то, что было смутно воспринято несметными сердцами его предков. В дождливое время года он ходил с отцом к священным шалашам и там, среди женщин и нищих, слушал жрецов, читавших на древнем, всеми забытом языке, и ничего не понимал, только подхватывал общее радостное восклицание при имени Возвышенного. Не раз случалось, что молился при нем отец на пороге кумирни; он преклонялся перед лежачей деревянной статуей, бормоча ее заповеди, поднимая соединенные ладони ко лбу, а потом клал на жертвенник самую мелкую и старую из своих тяжко заработанных монет. Но бормотал он равнодушно, – он ведь только боялся картин на стенах кумирни, изображений муки грешников; он преклонялся и перед другими богами, перед ужасными индусскими статуями, он и в них верил, как верил в силу демонов, змей, звезд, мрака…» [120]

И продолжается этот бесконечный, безумный бег под палящим солнцем, по улицам города, где смешались запахи бетеля, пряной восточной пищи, разгоряченных человеческих тел. В чем его цель? Рикша «бегал, жадно копил деньги – и нельзя было понять, во что он больше влюблен: в свою беготню или в те серебряные кружочки, что собирал за нее…» [121] Там же. С. 353. .

Словно вся «жажда существования» воплотилась в этом бесконечном, изнуряющем беге, он олицетворяет само существование, забытье жизни и забытье от жизни. Но вот рикша, потерявший полгода назад свою юную невесту, «обегая дом, вдруг так шарахнулся назад, точно его ударили в лицо палкой: стоя возле открытого и освещенного окна второго этажа, – в японском халатике красного шелка, в тройном ожерелье из рубинов, в золотых широких браслетах на обнаженных руках, – на него глядела круглыми сияющими глазами его невеста, та самая девочка-женщина, с которой он уже уговорился полгода тому назад обменяться шариками из риса! Его, внизу, в темноте, она не могла видеть. Но он сразу узнал ее – и, отшатнувшись, застыл на месте» [122] Там же. С. 362. .

Молодой рикша прекращает свое звено, свой короткий круг человеческой жизни. Смерть – самка ядовитого паука – купленная у старика-индуса, была безжалостна и природно красива: «.вся в черных кольцах с зелеными каемками, с голубой головой, с изумрудной полосой на затылке и траурным хвостом, – она была, при всей своей малости, необыкновенно сильна и злобна.» [123]Мучительная смерть частями уносила «человеческую жизнь, человеческие способности: мысль, память, зрение, слух, боль, горе, радость, ненависть – и то последнее, всеобъемлющее, что называется любовью, жаждой вместить в свое сердце весь зримый и незримый мир и вновь отдать его кому-то» [124].

Но закончен ли бег? Преодолена ли жажда жизни? Побежден ли бог смерти и жизни Мара? Увы. «Недолгий срок пребудешь ты в покое отдыха, снова и снова, в тысяче воплощений, исторгнет тебя твоя эдемская земля, приют первых людей, познавших желание.» [125]Сон будет недолгим, а мучения жизни вечным кругом повторения. Ибо на них обречен всякий существующий в Цепи, в том, что буддисты называют сансарой.

А что такое беззаботная жизнь его человеческого брата, антипода и двойника – англичанина? «Он был невысок и крепок, в золотых очках, с черными сросшимися бровями, в черных коротких усах, с оливковым цветом лица, на котором тропическое солнце и болезнь печени уже оставили свой смуглый след. Деревянный голос его был тверд и спокоен, но взгляд странен.» [126]Автор несколько раз обращает внимание читателя на этот странный «невидящий» взгляд: «И опять вышел на улицу этот ничего не видящий человек в очках. Пьян был и англичанин, выйдя с сигарой из отеля, – глаза его были сонны, порозовевшее лицо стало как будто полнее. Глаза за блестящими очками стоячие, как будто ничего не видящие и беспокойные» [127]. Жизнь англичанина – это такая же жажда чувства жизни, при этом англичанин ради собственного ощущения жизни готов губить чужие: «Мы все, – коммерсанты, техники, военные, политики, колонизаторы, – мы все, спасаясь от собственной тупости и пустоты, бродим по всему миру. плывем в Индию, в Китай, в Японию – и вот только здесь, на земле древнейшего человечества, в этом потерянном нами эдеме, который мы называем нашими колониями и жадно ограбляем, среди грязи, чумы, холеры, лихорадок и цветных людей, обращенных нами в скотов, только здесь чувствуем в некоторой мере жизнь, смерть, божество.» [128]

Мучительна и полна страданий жизнь бедняков, жизнь тех, кто своим непосильным трудом обеспечивает роскошь жизни других. Но счастливы ли другие, богатые? На «серых» лицах европейцев, идущих в отель, «следы усталости, истомы от зноя, морской качки и болезней», но «у каждого, у каждого в душе было то, что заставляет человека жить и желать сладкого обмана жизни!..» [129] Там же. С. 358. .

Это «то» – бесконечная мучительная жажда счастья и наслаждений – и делало их братьями, толкало в круг жизни – мучительной в своем постоянстве поиска наслаждений и разочарований в них: «Люди постоянно идут на пиршества, на прогулки, на забавы, – сказал Возвышенный, некогда посетивший этот райский приют первых людей, познавших желания. – Вид, звуки, вкус, запахи опьяняют их, – сказал он, – желание обвивает их, как ползучее растение, зеленое, красивое и смертоносное, обвивает дерево Шала» [130].