Марк Уральский - Бунин и евреи

«У Горького была “болезненная страсть к изломанному языку”, “редкая напыщенность” и непрестанное позерство. Поэзи<���я> Есенина – “писарск<���ая> сердцещипатель<���ная> лирик<���а>”, а сам поэт <���был> непревзойденным по пошлости и способности кощунства; впрочем, <���…> по линии кощунства <���Бунин> пальму первенства готов был передать Блоку. <���…> Маяковский был “самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства”. Алексей Толстой сочетал громадный талант с душой мошенника; <���…>“буйнейший пьяница Бальмонт, незадолго до смерти впавший в свирепое эротическое помешательство”; “морфинист и садистический эротоман Брюсов”; “обезьяньи неистовства Белого”; “запойный трагик Андреев”… Становилось страшно», – ибо в своем абсолютном большинстве слушатели и читатели бунинских «Воспоминаний», в том числе и его близкие друзья, включая самого А. Седых, придерживались совершенно противоположного мнения о личности и творчестве этих писателей.

И все же Яша Цвибак всеми силами защищал Бунина, стараясь сглаживать все шероховатости его отношений с читателями, гасить их недовольство. Об этом свидетельствует публикуемое им письмо Бунина от 20 января 1949 года :

«Милый Яшенька, на том свете Вам кое-что простится за то, что очень успокоили Вы меня в моей позорной старости на некоторое время. Очень обрадовали вы меня своим последним письмом (по поводу “Авторских заметок” – М. У.) и еще раз сердечнейше целую Вас.

Целую и за то, что защищаете Вы меня от клянущих меня за мои “Авторские заметки”, – за то, что не расплакался я в них насчет Блока, Есенина (о которых еще и слуху не было в ту пору, о которой говорил я в своих “Заметках”, – которые, кстати говоря, ничуть ни есть история русской литературы) и за то еще, что старик Бунин позволил себе иметь собственное мнение про величайшего холуя русской “поэзии” Маяковского, при всей его холуйской небездарности.

1 февраля 1950 г.

…Вот видите – себе ВЫ позволяете не любить (Мережковских – М. У.), а на меня шипите очковой змеей за мою нелюбовь к такому мерзавцу и пошлейшему стихоплету “под гармонь”, как Есенин! <���…>

“Мертвому льстить невозможно?” А мерзавцу Блоку необходимо? За что именно “ ругают меня ”? Ведь мне кажется, что насчет “Двенадцати” я сказал только то, что неоспоримо. Вообще: какая кому беда в том, что мне не нравится в литературе?»

Седых пишет, что «противоположную точку зрения Бунин воспринимал довольно болезненно, как некое личное оскорбление». В критические минуты, как например, после публикации в ноябре 1950 года в «Новом русском слове» интересной и, естественно, не ругательной статьи Г. Александрова «Памяти Есенина», когда «Бунин прислал мне необычайно гневное письмо с бранью по адресу автора и закончил его угрозой», – перестать публиковаться в газете, Седых просто и тактично напоминал больному старику, что, мол, его «письмо отправлено не по адресу: по вопросу о дальнейшем сотрудничестве следовало бы обратиться к редактору газеты М. Е. Вейнбауму, а не ко мне».

Поостыв, Бунин ответил Седых в примирительно-извиняющим-ся тоне, что он, мол-де, «…вовсе не сердился, а писал вам по приятельски, как одному из главных членов редакции,

А заявлять официальный “протест”, как Вы выражаетесь, редактору не считал нужным, т. е. не хотел раздувать этой маленькой истории. И хорошо, что Вы ему не показали записку к Вам, а то вышло бы, что я хочу как-то “полупротестовать ”, не прямо, а через Вас. Если бы хотел, хватило бы смелости протестовать непосредственно».

В январе 1951 года Бунин, начав свое письмо «Дорогому Яшеньке», который весь юбилейный 1950 год старался мобилизовать общественность в США на оказание помощи бедствующему нобелевскому лауреату, с благодарности за 50 долларов («сумма хоть и скромная, но очень нас порадовала»), далее сообщает:

«Мы впали в такую нужду за последние три недели болезни, что буквально разорились на почти ежедневные визиты доктора, на пенициллин, на сульфамиды и на прочее. <���…> Мои восемьдесят лет исполнились примечательно: “Много визгу, а щетины на копейку”, как говорят на ярмарке про непородистых свиней. <���…> Если б я не продал свои “воспоминания” в Америку и здесь Кальман Леви 86, Вере Николаевне пришлось бы идти по миру» 87.

Вот на этой отчаянной ноте Иван Бунин и завершил свои дни.

Андрей Седых заканчивает воспоминание о Бунине в книге «Далекие, близкие» описанием последних дней жизни Бунина, свидетелем которых он был. Среди них имеется и литературный портрет писателя, тоже, по всей видимости, последний:

«… при ужасающей физической слабости, при почти полной беспомощности, голова его работала превосходно, мысли были острые, свежие, злые… Зол он был на весь свет, – сердился на свою старость, на болезнь, на безденежье, – ему казалось, что все хотят его оскорбить, и что он окружен врагами. Поразила меня фраза, брошенная им вдруг без всякой связи с предыдущим:

– Вот я скоро умру, – сказал он, понизив голос почти до шепота, – и вы увидите, Вера Николаевна напишет свою “Жизнь Арсеньева”…

Мне показалось сначала, что он шутит. Нет, Бунин не шутил, смотрел испытующе, не спускал с меня пристальных глаз и, как всегда бывало с ним в минуты душевного расстройства, словно отвечая на собственные мысли, сказал:

– Так, так…

Понял я его много позже, когда уже после смерти мужа Вера Николаевна выпустила собственную книгу “Жизнь Бунина”» 88.

Марк Александрович Алданов (26 октября/7 ноября 1886, Киев – 25 февраля 1957, Ницца)

Дружеские отношения Бунина с Марком Александровичем Алдановым (Ландау) – знаменитым прозаиком русского рассеяния, публицистом, литературным критиком, ученым-химиком и общественным деятелем 89, сложившиеся в начале 1920-х годов, продолжались, без размолвок и временных охлаждений, вплоть до последних дней И. А. Бунина. Причем жены писателей – Вера Николаевна Муромцева-Бунина и Татьяна Александровна Зайцева-Ландау (Алданова) 90также были очень близки между собой – см., например, переписку между ними 91.

Первое упоминание имени Алданова в дневниках Бунина относится к одесской весне 1919 года:

«12 / 25 марта

Вчера <���…> у нас был Алданов. Молодой человек, приятный. Кажется умный. Он много рассказывал о делегации, в которой он был секретарем» 92.

Жизненный путь Марка Алданова «типичен для русского эмигранта первой волны: он приветствовал Февральскую революцию, резко отрицательно отнесся к революции Октябрьской, затем эмигрировал, проделав известный маршрут Константинополь – Берлин – Париж – Нью-Йорк – Ницца. В его биографии не было столь ярких моментов, сколь, например, у Бунина или Набокова 93, он практически никогда не оказывался в центре всеобщего внимания, не был предметом сплетен, не был замешан ни в один громкий скандал; будучи одним из наиболее плодовитых эмигрантских романистов, никогда не был признан первым эмигрантским писателем, однако вклад Алданова в историю эмиграции трудно переоценить. Большую часть творческого наследия Алданова составляют сочинения на исторические темы. К историческим произведениям можно отнести и его злободневную политическую публицистику и переписку, поскольку современная политика воспринималась им как часть текущей истории. Во многом это представление было близко к взглядам современника Алданова – П. Н. Милюкова, который в речи, произнесенной на праздновании собственного юбилея, рассуждал о себе как историке и политике: “Говорят, что политик испортил дело историка. Но я никогда не отделял политика от историка. Плох тот историк, который живет вне действительной жизни. Историк только тогда может понимать прошлое, когда он научится понимать настоящее. По-моему, скорее, у меня историк влиял на политика. Да и в политической борьбе я смотрел поверх текущего момента, связывая его с прошедшим и будущим”. <���…>…Историк, пожелавший написать его биографию, обнаружит, что в сохранившихся о нем свидетельствах частный человек отходит на второй план, уступая место общественному деятелю. Причем очевидно, что личная сторона биографии старательно замалчивается, в то время как общественно-политическая позиция исправно подчеркивается – таким образом, место истории его собственной жизни занимает текущая история эмиграции. С другой стороны, некоторые факты алдановской биографии позволяют представить его общественную деятельность как постоянную борьбу за репутацию эмиграции. Очевидно также, что Алданов сознательно конструировал свою биографию, исходя из своеобразного кодекса эмигрантской чести и своих представлений об исторической роли эмиграции, чем было обусловлено его поведение в тех или иных значимых с этой точки зрения ситуациях. Известен, например, случай, когда он отказался при знакомстве пожать руку Нестору Махно. Столь же принципиальным стал разрыв отношений с А. Н. Толстым после его возвращения в Советскую Россию. <���…> Осознание себя как объекта истории и как представителя эмиграции накладывало особую ответственность за свою репутацию, в первую очередь, политическую, а личная биография становилась политическим аргументом в борьбе большевистской и эмигрантской идеи. В этом смысле Алданов уподоблял себя дипломату, ежедневно в официальных выступлениях и в быту представляющего свою страну и являющегося ее лицом. С другой стороны, его деятельность вполне вписывалась и в масонские представления о жизнестроительстве, а он, как многие другие эмигрантские политики и общественные деятели, был масоном. В итоге ему одному из немногих эмигрантских общественных деятелей удалось сохранить свою биографию незапятнанной, заслужив таким образом звания “последнего джентльмена русской эмиграции” и “принца, путешествующего инкогнито”» 94.