Максим Кантор - Чертополох и терн. Возрождение Возрождения

Франсуа Рабле описал идеальное общество равных, которым никто не может навязать волю извне; но это художественная фантазия. Децентрализованное самоуправление, федеративная республиканская власть с самоуправлением на местах, свободное развитие каждого — прочесть о таком приятно. Монарх организует лицей, и там пестуют Пушкина и других мечтателей о «высоком досуге», понимающих труд в высоком смысле слова. Впрочем, Царскосельский лицей задуман и организован реформатором Сперанским, который мечтал вырастить поколение образованных республиканцев; затем Сперанского сослали, реформы забыли, а воспитанник лицея Пушкин не вспомнил о Сперанском ни единой строкой, став царским поэтом. Если фантазии не реальны, Сперанского не нашлось, Телемского аббатства нет — приходится довольствоваться малыми делами: в редакции дерзкой газеты, в мастерской непризнанного художника. В одно время с Домье живет воплощенный неудачник — Огюст Бланки, проведший жизнь в тюрьмах, его вина в том, что он утверждает возможность независимого и коммунально-организованного труда. В истории сохранились имена тех, кто провел годы в тюрьмах потому, что писал о равноправии: Кампанелла и Чернышевский, Огюст Бланки и Антонио Грамши, в Новейшем времени Антонио Негри. Как выразился Чернышевский (такой же мечтатель о свободном коммунальном труде), когда ему на каторге предложили писать письмо государю-императору с покаянием: «За что же я должен каяться, за то, что у меня голова иначе, чем у царя, устроена?»

Домье искренне, как и Чернышевский и Бланки, полагает, что общество должно быть организовано как перманентно работающая мастерская равных, трудящаяся ради равенства, — нравится эта мысль или нет, его творчество воплощает именно эту мысль.

И если утопия Домье не представляется осуществимой в пределах прагматической организации социума, это никак не означает, что данной утопии (равно как утопии Телемской обители) не существует в мире идей. Всякая ли идея разумна — вопрос, на который гегелевская философия ответа не имеет. Гегелевская мысль касательно разумности всего действительного преподносится ежедневно в шокирующих обличиях, и приходится признать, что раз уродливое явление существует, стало быть, оно разумно. Когда гражданин посещает церковь или партийное собрание, его убеждают в главенстве морали, но его функции в обществе (как чиновника, солдата, рабочего) с абстрактной моралью не связаны. Потребности общества — вещь объективная, говорим мы друг другу, а мораль прикладывается post factum. Когда реформаторы 90-х гг. употребляли выражение «шоковая терапия», они выражали общее место в рассуждениях об истории: лекарство соревновательной модели горькое, но положено глотать, если хочешь прогресса. Да, выживут не все; но кто же обещал, что прогресс гуманен; даже Гегель этого не сулил. Никто не задает вопроса: а зачем нужен прогресс, если он не гуманен. Считается, что прагматическая эволюция принесет победу морали в будущем: техническое развитие и прогресс охватят планету, настанет время щедрости и благоденствия. В сущности, это не особенно отличается от веры в победу коммунизма или в царство Божие, но вера в прогресс подкреплена фактами: поезда ходят, лекарства изобретают, однажды и голодных накормят. Попробуйте сдвинуть один кирпич разумного здания, и вся история рухнет.

Объявить революцию города — утопией, как это сделал Домье, сущее варварство; сегодняшний зритель может списать антиэволюционное настроение мастера на революционную истерику века: что ни год, то новое восстание.

От монархии — к буржуазной революции — к парламентской республике — к империи — к конституционной монархии — к президентской республике — к империи нового типа, с парламентом — к парламентской республике снова. Когда Троцкий, спустя некоторое время, говорил о «перманентной» революции, он исходил из опыта становления республиканского сознания во Франции, которое одну стадию революции немедленно переводило в следующую. В калейдоскопе смены «империя/республика» — пролетарская коммуна выглядит крайним выражением республиканской идеи — и крайностью же сменилась. Империя воцарилась повсеместно: появилась возможность нарисовать антиутопию.

Домье увидел, как демократия (Третья республика Тьера) расстреляла коммуну. Прусские солдаты Бисмарка не приняли участия в бойне; саксонский батальон даже пропускал бегущих, дал уцелеть некоторым женщинам и детям. Тех, кого не расстреляли, грузили на понтоны, свозили на суда, отправившие заключенных в Новую Каледонию.

Гюго в 1871 г. написал «Тем, кого попирают»:

Оноре Домье создает «Альбом осады», показательную антиутопию: структура общества рассыпается, становится абсурдом. Благопристойные господа в очереди за крысиным мясом стоят на четвереньках у крысиной норы; на обед маркизе подают бифштекс из конины и жиго из собаки, фаршированной крысятами (лакей вносит блюдо со словами «Лошади маркизы поданы»); бронзовый Генрих IV оплакивает своего коня, которого увезли на бойню; горожане беседуют у дверей церкви: «Вы ходите в церковь?» — «Конечно, там можно закусить облатками»; прусский император готовит протезы с тщательностью модельера; горожанин объясняет сыну причину пушечного грома («Это салют в честь 15 августа» — День Успения Богородицы). Две чопорные дамы беседуют на улице: «Мне так нравятся замерзшие парижане, они похожи на сыр грюер». Венчает все лист, иллюстрирующий фразу Бисмарка «Империя — это мир»: изображен город в руинах.

Через холсты и рисунки Домье тянется череда беглецов, людей, потерявших родину, их гонят война и нужда. В этой теме у Домье есть предшественник — Франсиско Гойя, который рисовал беженцев, бредущих по пустырям. Картину Гойи «Чудо святого Исидора» можно сопоставить с «Эмигрантами» Домье, это фреска из Дома Глухого. Вслед за ним Гойя изобразил одинокую толпу как орущий сотней ртов организм, который корчится от боли. Тема больной толпы, потерянной на пустыре истории, стала метафорой европейского общества.