Максим Кантор - Чертополох и терн. Возрождение Возрождения

Чтобы описать метод, надо оживить в памяти картины Сезанна, которые всякий из нас вроде бы хорошо помнит, но подчас преувеличивает в памяти их яркость и усложняет содержание, наделяет картины не существующими в них чертами. Если описать картины Сезанна беспристрастно, освободившись от шлейфа восторженных комментариев, описание обнаружит их скромные параметры, а порой ущербность. В сущности, картины Сезанна можно коротко охарактеризовать как свидетельства неуверенности в суждении, постоянные колебания и уточнения. С одной стороны, большинство его картин — это описания родного края, сюжет банальный. Но, как правило, пейзажисты (Коро, Добиньи, Поленов, Констебл) рисуют красивый пейзаж и предлагают разделить умиление природой вместе с ними. Пейзаж напитывают эмоциями, теми, что испытывает художник, глядя на натуру: дует ветер, вздымаются валы, луна светит сквозь тучи; у Сезанна же ничего не происходит, эмоций он не вкладывает в природу вообще. Природа, описанная Сезанном, неэмоциональна. Сезанн словно сомневается в том, действительно ли природа его родного края красива, он, собственно, не занят описанием красот. То есть красота возникает на холсте как бы побочно (или не возникает — смотря по тому, как относиться к неряшливым уточнениям и поправкам), зритель наблюдает не столько саму сосну, сколько колебания художника, как именно нарисовать ствол, какой именно цвет положить на крону. Зритель переживает не сам предмет, но речь о предмете. Картины Сезанна — не вид прекрасной природы, а рассуждение по поводу природы, причем даже не само рассуждение, а манера говорить, обособленная от содержания речи. Если смотреть на картины Сезанна без предубеждений и описывать буквально то, что видишь, то следует признать, что видишь прежде всего не сам предмет, но то, каким образом предмет рисуется. Известный ответ мастера на вопрос, есть ли у него любимый цвет (Сезанн ответил, что любит общую гармонию), мало что объясняет: нет такого цвета, который художник не уточнил бы десять раз: в картинах Сезанна не существует строго определенных цветов — но зеленый мазок перекрывается сине-зеленым, тот, в свою очередь, зелено-голубым и фиолетовым. Гармония цветов, таким образом, означает для Сезанна не сочетание цветов, но подвижное равновесие, то есть опять-таки неопределенность. Скажем, Матисс любит сочетание холодного розового и холодного зеленого; Брейгель любит сочетание коричневого и морского зелено-голубого; у Сезанна нет, не существует любимых сочетаний. Нет в произведениях художника и излюбленных им композиций; часто кажется, что композиции в работах Сезанна нет вообще как таковой — он не распределяет массы по холсту, не располагает предметы на картине по ранжиру значительности. Сезанн не пишет роман, начиная с предисловия и развивая сюжет, но ведет речь с любой точки рассказа, словно входит в реку, сознавая, что вода везде равномерно мокрая. Он входит в повествование, уточняя в ходе разъяснений, повторов, колебаний, что именно является предметом его изображения, — постепенно из общего марева выплывает сосна или гора, но это даже не всегда происходит. Известная реплика Сезанна (настолько известная, что ее даже повторил Писсарро, хотя выступал в первые годы дружбы старшим товарищем, едва ли не учителем) «я вижу только пятна», — характеризует не само зрение художника (как и прочие люди, Сезанн видит предметы), но степень его недоверия к зрению. Предметы, которые мы видим, складываются в таковые в нашем сознании из пятен, которые мы интерпретируем сообразно опыту: мы знаем, что коричневое пятно — это, вероятно, теневая сторона яблока, а красное пятно — это, пожалуй, освещенная сторона яблока — и в предмет, в целое яблоко — эти пятна достраивает наш мозг.

В третьей книге эпопеи Рабле рассказал, как Пантагрюэль с друзьями навещает остров Медамоти, где проходит ярмарка искусств. Название острова переводится «нигде», точно указывает местопребывание идеального искусства. Брат Жан приобрел картину «Шарля Шармуа, придворного живописца короля Мегиста». Именем Мегиста (величайший) поименован Франциск I, а Шарль Шармуа — это художник круга Фонтенбло. Среди прочих покупок интригует следующая: Эпистемон приобрел «картины, на одной из которых изображены идеи Платона, а на другой атомы Эпикура».

Первая показывает эйдос, вторая — богатство природы, живущей параллельно идеям. Картина, изображающая идеи Платона, вероятно, принадлежит Микеланджело. Картина, изображающая атомы Эпикура, возможно, относится к бургундской школе позднего периода: натурфилософия рассыпала природу на атомы, с тем чтобы собрать заново, руководствуясь этическим принципом. Нечто подобное проделывает Сезанн на холсте, собирая вселенную по атому. Эпикур учит о неразрушимости материи, предвосхищая закон сохранения вещества; Эпикур не верит, что мир произведен из ничего, верит в праэлементы. Сезанн вряд ли думает буквально так же; он скорее картезианец, нежели эпикуреец, — но метод рассуждения схож. Художник Поль Сезанн относится к зрительным впечатлениям как к информации о разрозненных атомах, которые надо скомпоновать.

Относясь придирчиво к априорному суждению, не хочет на таковое полагаться — он предпочитает быть скрупулезным в оценке того, что действительно видит, и не спешить с обобщением. Так же, например, рассуждает философ, не торопясь обобщить предикаты рассуждения в предикативную связь и сформулировать на основании предиката — суждение о явлении. Дано — красное пятно; но лишь наша предвзятость указывает на то, что это пятно — яблоко, наше знание о происхождении яблока подсказывает, что это яблоко из Прованса, и т. д. Если живопись будет строиться на основании априорных суждений — не будет ли это равно построению этического/философского постулата на основании идеологической догмы? Так ведь постоянно происходит в социальной и политической истории: создав из практических соображений несложную идеологию, ее задним числом украшают философской системой. Идеология Второй империи (Сезанн работал во время правления Луи-Наполеона) провоцировала подъем гражданственно-патриотических эмоций и требовала национальной философии. Искомую философию сшили из того, что осталось от Наполеона I, Великой революции и капиталистического курса правительства, который именовали курсом социалистическим. Новый монарх объявил себя социалистом, народу будто бы не требовалось развернутой программы, а элита (всегда ускользающее от определений понятие, хотя и самое существенное) была уверена, что получила управляемую куклу на троне. Желанный всякой элите «фронтмен», если использовать современный жаргон, говорил про себя так: «Имя Наполеон само по себе программа, оно означает порядок, авторитет, религию и процветание внутри страны, а также поддержание чести нации в международных делах». В то же время Тьер, как бы уступающий бразды, но уверенный в лидерстве, говорил так: «Он должен будет предоставить нам руководить собой, и судно поплывет на всех парусах. Благо Франции требует от него покорности и безграничного подчинения советам, которые ему будут давать люди, знающие Францию лучше него». Так случалось в истории постоянно: на пиратский корабль приглашали офицера королевского флота в качестве капитана, чтобы он помог аккуратно делить добычу; но офицер входил во вкус пиратства и забирал себе все. Пираты в данной истории выглядят жертвами, хотя, правды ради, их собственные моральные качества абсолютно константны.