Максим Кантор - Чертополох и терн. Возрождение Возрождения

Когда ван Гог писал ничтожный быт едоков картофеля, он этому унижению бытом — ужасался. А лондонский художник этим парадом обносков и объедков — упивается.

Почему так?

Московские модники, копирующие лондонские замашки, открывали свои бутики в кирпичных ангарах — по-другому будет не стильно, а если помято и грязненько — в этом шик. Складской и портовый антураж, который дорого стоит, лофты, ангары и гаражи благодаря стараниям кураторов вошли в пантеон современного искусства наравне с колоннадами храмов и порталами соборов. Жить в тесных гнилых квартирах по-прежнему неприятно, бедняком быть лучше не стало, но в том и состоит чудо искусства, что лишения и убожество представили как своего рода эстетическую категорию. Это важно для понимания современного искусства — и шире: для понимания феномена «социального протеста». Зачем они так сделали?

Перед нами «потемкинская деревня» наоборот. Богатое общество, общество вопиющего неравенства, носит маску сурового трудяги из low middle class. Художники не смеют показать истинное лицо тех, кто приобретает их картины, они нам не рассказывают — кем именно их эстетика востребована; зритель бы ужаснулся, если бы узнал.

Подлинное бытие искусства спрятано за ширмой скромного монохромного быта low middle class.

Художники Лондонской школы богаты, их картины стоят состояния; они имитируют грязь и разруху, чтобы предстать брутальными парнями, чтобы выглядеть радикальными и бескомпромиссными. Налепить грязь на холст и плесень на стены модного бутика — это серьезный труд; продранные джинсы, линялая майка, мутный цвет на картине — это столь же трудно дается и так же дорого стоит, как демократические убеждения лидера лейбористов Джереми Корбина.

Если хотите понять современный лейборизм и узнать, как солидарность трудящихся («пролетарии всех стран, соединяйтесь», помните обветшалый лозунг?) изменилась в связи с Брекситом — научитесь любоваться дорогой грязью лондонских картин.

Джереми Корбин, вождь партии трудящихся, выиграл конкурс «за самую красивую бороду» — и это, пожалуй, единственное интеллектуальное достижение этого персонажа Бэкона и Фрейда.

Затруднительно сказать, каких политических взглядов придерживаются Бэкон и Фрейд; из их картин это не явствует. Например, про Гойю, ван Гога, Микеланджело или Домье с Пикассо это известно. И кажется, что это известно и про Бэкона с Фрейдом: наверное, эти картины про то же самое, про что Оруэлл писал свои книги, да? Ведь эти живописцы голосуют за справедливость и социализм, не так ли? Вот у них на картинах и кран течет, и ботинки дырявые — значит, они обличают социальные непорядки. Но если вглядеться внимательней, первое впечатление исчезает.

Имитация социалистических убеждений, гламурный пролетариат, левый дискурс в модном бутике — ни Тереза Мей, ни Путин, ни Пиночет не сделали так много для уничтожения «левой» идеи, как современные «левые».

Этот парадокс и выражает суть Лондонской школы.

Отрицание утопии, декларация антиутопии как стиля мышления — обернулось новой эстетической категорией, и уже на основании этой категории родились новые кумиры современного искусства — включая прямого последователя Бэкона, Дамиена Херста.

Возможен ли следующий шаг в этом парадоксальном диалоге — то есть возможна ли икона вслед за иконоборчеством — покажет время. А то, что время перемен пришло, слишком очевидно.

Но как же мы разрешили сделать с собой такое? Разве для этого победили фашизм и сталинизм? Разве ради сегодняшнего бессилия и невозможности защитить другого отказались от доктрины коммунизма — лживой и лицемерной, но объединяющей людей? Разве затем провозгласили идеалом открытое общество, чтобы ставить на квартиры железные двери, разве затем показательно боролись с привилегиями, чтобы нашими сенаторами стали миллиардеры? Как получилось, что после победы над фашизмом Европа решила быть единой и демократической, а сегодня рвется на части и каждый ищет свою выгоду и свою национальную правду? Где-то произошла ошибка — вот и голые люди Люсьена Фрейда, напоминающие освежеванные туши в лавках мясников, они тоже недоумевают: человек вроде бы — венец творения, а посмотришь на жировые отложения и заглянешь в глаза, так ведь и не скажешь.

Поэт Оден пишет о том, что «человеческая глина» в наброске Гойи или Домье (а художник Рональд Китай сделал строчку Одена о «человеческой глине» манифестом Лондонской школы) — ему дороже яблок Сезанна; но беда в том, что Оден не сумел разглядеть картин Сезанна. Смысл натюрмортов с яблоками Сезанна — в единении общества, в равенстве и сострадании, картины написаны о республиканском общежитии, смысл яблок в солидарности всего сущего. В том-то и дело, что яблоки Сезанна и картофелины ван Гога так же плотно приникают друг к другу, как семья на баррикаде Домье и люди в толпе Гойи. Европейское гуманистическое искусство — оно существует ради единения людей и пространства. «Жизнь ведь тоже только миг, только растворенье нас самих во всех других, как бы им в даренье» — про это же говорят и яблоки Сезанна, проникающие друг в друга, и клубящаяся линия Домье, и пирамида неистовых голов Гойи, и стихи Пастернака. Если мы вместе — то мы выстоим перед лицом небытия. Но за железными дверьми и в яхтенных каютах — пропадем. И дикое, перекрученное одиночество лондонских персонажей, раскупленных на Сотби богатыми беженцами, кричит: уже пропали.

Старая/новая английская идея — размежеваться с Европой и ее проблемами: ее автор — тот самый гольбейновский Генрих VIII, попирающий общее пространство, подобно герою Бэкона. Король начинал как противник национализма и протестантизма (потому и сделал своим наперсником католика и гуманиста Мора), но, когда это перестало быть выгодно, — пересмотрел взгляды. Сперва король хотел просто избежать религиозных войн, потрясавших Европу; но быстро понял, что изоляция от европейских проблем дает неограниченную власть над подданными. Те гражданские, политические, личные свободы и ценности, во имя которых Европа сражалась с фашизмом и сталинизмом, воплощены в Ренессансе и Просвещении — используя слова «свобода» и «право», невозможно это игнорировать; но Ренессанс и Просвещение манифестировали «право» и «свободу» только и обязательно в связи с другим, в зависимости от другого, в ответственности за другого. Невозможно быть свободным в одиночку. Генрих VIII, чтобы порвать с ренессансной (и католической) доктриной, должен был казнить былого друга — и так добился индивидуальной судьбы королевства; ради обретения свободы он избавился от того, кто воплощал свободу и закон. Брексит XVI в. и Брексит XXI в. во многом похожи: кажется, что достоинство «свободного» человека в том, чтобы быть независимым; на деле полная независимость от обязательств — это привилегия раба: он действует по принуждению и обязательств не имеет. Свобода определяется способностью защищать другого.