Максим Кантор - Чертополох и терн. Возрождение Возрождения

Он нарисовал поганый мир, гнилое общество, людей с кривыми подлыми харями. В пору, когда принято носить маски, художник решил показывать то, что под маской, причем так же зло, как Босх, так же издевательски, как Бальдунг. Неужели можно так вульгарно высказываться про дам и кавалеров? Он считает, что свет порочен, его за это недолюбливали.

Но когда художник, шедший против течения, взялся вдобавок за перо — его возненавидели. Здесь нет преувеличения. Это же надо осмелиться: карикатуристу написать «Анализ красоты»! В нем видели надоедливого обличителя нравов и смирились с назойливой мухой; но уж не ему учить общество эстетическим ценностям.

Ипполит Тэн пишет так: «Но чего добивается Хогарт? Кто видел подобного живописца? Да и живописец ли он? Другие вызывают желание видеть то, что они воспроизводят, но Хогарт, напротив, внушает желание не видеть того, что он изображает!» И это наиболее мягкая из реакций. Вот мнение Лафатера: «Прекрасное недоступно пониманию этого художника, коего следует назвать ложным пророком красоты».

И впрямь, отнести к категории прекрасного картины из цикла «Карьера проститутки» (шесть холстов, как и в «Модном браке») трудно. Цикл возник под влиянием романа Дефо «Счастливая куртизанка, или Роксана», описывающего продвижение куртизанки по социальной лестнице. Жизненный путь, знакомый сегодняшнему времени так же хорошо, как XVIII в., показывает принцип образования элиты. Если данный образ некрасив, стало быть, элита общества некрасива. Таким образом, уродливость данного образа ставит под вопрос красоту образов, считавшихся образцовыми: шлюхой может оказаться любая дама из персонажей Ватто, Каналетто, Фрагонара, Сент-Обена; поднесите лупу — окажется, что дама — потаскушка. Увидеть общество (общество — это новое божество) как бордель, а рынок как притон ворья — это оскорбление. Через пятьдесят лет после него так скажет восемнадцатилетний Байрон.

Трактат Хогарта появляется именно в то время, как британское искусство со всем пылом неофитского азарта вторгается в уже давно созданную усилиями континентального барокко «имперскую» эстетику. Еще сто лет назад английская живопись практически не существовала, ван Дейк, приезжая из Фландрии, делался первым портретистом. Двести лет назад немец Ганс Гольбейн (и он не единственный, польстившийся на английские деньги) получает первые заказы при дворе Генриха VIII, и подражают все именно немцу. Но отныне Англия ощущает себя первой империей христианского мира — и все «греко-римское», «возрожденческое», титаническое, коего она была лишена в годы правления Тюдоров, сейчас присваивается, словно по законному праву. Ниже цитата из труда Джонатана Ричардсона «Эссе по теории живописи», 1725 г.:

«No Nation under Heaven so nearly resembles the Ancient Greeks and Romans than We. There is a Haughty Courage, an Elevation of Thought, a Greatness of Taste, a Love of Liberty, a Simplicity, and Honesty among us, which we inherit from our Ancestors, and which belong to us as Englishmen; and ’tis in These this Resemblance consists» (Jonathan Richardson, An Essay on the Theory of Painting. London, 1725. Pp. 222–223) [1] «Ни одна нация под небесами так близко не напоминает древних греков и римлян, как мы. Наши Высокая Отвага, Возвышенные Помыслы, Величие Вкуса, Любовь к Свободе, Простота и Честность унаследованы нами от наших предков и принадлежат нам, поскольку мы англичане. И в этом Тождество». ( Пер. с англ.) .

Нет надобности говорить, что традиции европейской живописи Англию не затронули. История живописи, формирующая европейские традиции с XIII в., по крайней мере расцветшая во время Ренессанса, Англии неведома. Здесь важно иное: и Англия, и Россия, огромные и властные империи XVIII в., владеют политическим правом присвоить себе имперскую эстетику, занять место Священной Римской империи. А то, что имперская эстетика во время барокко уже представляет собой отшлифованную частым употреблением эклектику, упрощает дело. Нимф, наяд, римских богов и греческих философов включают в собственный пантеон с той же легкостью, как это делали Габсбурги два века назад. Империя имеет на это право, кто же оспорит.

Ломоносов пишет знаменитые строки о том, «что может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рождать», ровно с той же целью, что Ричардсон эссе о живописи: могущественная империя показывает, что пришла пора присвоить себе античность; даже если Платон и не принадлежит российской культуре буквально, то Россия произведет собственного Платона.

Лучшим пособием для изучения «века маски» и одновременно подражания классике служит стихотворение Байрона «Проклятие Минервы». Сюжет таков: археолог Эльджин, под предлогом реставрации и обмеров, вывез в Лондон значительную часть греческих скульптур. Археолог Эльджин осуществил акт передачи греческого наследия в новую империю согласно генеральному плану — теперь античности надлежит быть именно в Британии.

И вот Байрону является Афина Паллада (Минерва) и рассказывает о воровстве искусства из Греции. Байрон передает проклятие Минервы чужой державе, обокравшей греческую культуру, но это не просто упрек вору Эльджину; прежде всего Байрон пишет об использовании чужой эстетики новым временем.