Клэр Макколлум - Судьба Нового человека.Репрезентация и реконструкция маскулинности в советской визуальной культуре, 1945–1965

Кажущаяся двусмысленность, окружающая отсутствие отца (в частности, в творчестве Решетникова), еще более поразительна, если принять во внимание масштаб внедрения государством концепции однозначности. Как подчеркивал Ян Плампер в работе о цензуре в Карелии в 1930‐х годах, в это время предпринимались навязчивые попытки устранить многозначность из советской культуры, в результате чего иллюстрации из газет и журналов изымались по самым разным причинам — от слишком большого сходства портретов с Троцким до непреднамеренного присутствия на них свастики [464]. Таким образом, творчество Решетникова являет собой довольно любопытную проблему с точки зрения двусмысленности и ее интерпретации. Вполне возможно, что модель семейных отношений, изображенная на его картинах, была действительно столь привычна в конце 1940‐х — начале 1950‐х годов, что отсутствие отца в домашней сцене даже не требовалось комментировать. Однако довольно сложно поверить, что зрители того времени воспринимали эти картины в полном соответствии с идеей, проводившейся в печатных отзывах, где эти сцены оказывались примерами счастливого домашнего быта, в котором отсутствие отца либо не замечалось, либо совершенно не имело значения. Действительно ли советская публика не усматривала тени войны в настрое, композиции или тематике этих произведений? Или же сам подтекст, связанный с войной, значимость отсутствия отца и тоска по счастливому детству делали эти произведения столь привлекательными для советской публики?

При осмыслении подобных вопросов важно отметить, что, несмотря на все попытки контролировать интерпретацию визуальных материалов на протяжении 1930‐х годов, Решетников был не единственным художником, преподносившим советскому зрителю такое изображение жизни, которое в первые послевоенные годы можно было истолковать разными способами. Как указывает в своем анализе живописи социалистического реализма Мэтью Каллерн Боун, произведения наподобие «Письма с фронта» Лактионова и картины «Едут на выборы» Аркадия Пластова (обе написаны в 1947 году) открыты для интерпретаций, независимых от коммунистических идеалов, которые они, на первый взгляд, призваны выражать. Задействуя концептуальное представление о русском двоеверии, Каллерн Боун рассматривает подобную образность как признак устойчивости традиционных русских ценностей, скрывающихся за фасадом советской иконографии. Например, на полотне Лактионова маркерами советскости выступают военная форма и медали солдата, красная нарукавная повязка женщины — пожарного инспектора и пионерский галстук мальчика, однако эти детали определенно вторичны по отношению к традиционно русским особенностям получившей столь значительное признание работы Лактионова. Сонный провинциальный антураж, украшенная луковками куполов церковь на заднем плане, расшатанные полы и отслаивающаяся штукатурка родного дома — все это указывает на некий образ жизни, который не удалось изменить даже советскому укладу[465]. В своем анализе картины Пластова Каллерн Боун аналогичным образом противопоставляет «официальное» прочтение, предполагающее, что изображенные на ней граждане пылают воодушевлением по поводу участия в политическом будущем страны, и «неофициальную» интерпретацию: если вынести за скобки название картины, то на ней может быть просто сцена, запечатлевшая группу друзей, которые получают удовольствие от традиционного русского времяпрепровождения — поездки на тройке сквозь снег [466]. Тем самым Калерн Боун приходит к выводу, что «начиная с 1940‐х годов подобные двусмысленные сюжеты становятся широко распространенной особенностью живописи социалистического реализма» [467]. Можно поспорить относительно того, насколько «широко распространенным» данный феномен был в действительности — особенно в последние сталинские годы. Однако подобный дуализм на самом деле открывает возможность для полноправного многозначного прочтения образов наподобие тех, что представлены у Решетникова, несмотря на господствовавший в то время консерватизм художественных институтов и то обстоятельство, что данные смыслы оставались за рамками анализа критиков. Таким образом, сквозь внешнюю канву школьных будней и праздников картины Решетникова можно рассматривать как признание потерь, причиненных войной. Этот фактор определенно играл не меньшую роль в популярности его картин — посетители Всесоюзной выставки 1952 года отмечали, что они давали редкий правдивый взгляд на повседневную жизнь, где обитали реальные люди, а не нудные образцы для подражания, которые приходилось терпеть прежде [468].

Но в конечном итоге какие бы чувства ни пробуждали произведения, такие как работы Решетникова или картина Лактионова «В новую квартиру» (1952), которая более подробно будет рассмотрена ниже, их эмоциональное воздействие жестко ограничено использованием комфортной домашней обстановки. На этих картинах перед нами оказываются не образы разрушенных жизней, неполных семей или отдельных людей, ведущих борьбу за то, чтобы смириться с ужасами, причиненными войной, — напротив, это оптимистичные, ориентированные в будущее сцены счастливой повседневной жизни, разворачивающиеся в пространстве материальной и эмоциональной безопасности. В самом деле, удобный домашний интерьер можно рассматривать как нечто компенсирующее отсутствие биологического отца: подобный антураж позволяет акцентировать патернализм государства как института, предоставляющего новые квартиры, бесплатное образование и занятость. Несмотря на (предположительно) понесенные утраты, семьи на этих картинах по-прежнему способны наслаждаться материальными благами жизни в Советском Союзе. Если принять допущение, впервые выдвинутое Данхэм, что новое осмысление домашнего пространства после аскетизма 1920–1930‐х годов — все эти салфеточки, цветочные пледы и кружевные скатерти послевоенных лет — было частью срежиссированной попытки минимизировать последствия войны как в смысле недовольства людей, так и в части ее физического воздействия [469], то сочетание материального благосостояния и утраты отца также необходимо рассматривать как особо значимый момент. При всей эмоциональной сдержанности подобных деталей не следует упускать главное: хотя в работах профессиональных художников нет признания потерь, понесенных во время войны, они все же оказываются неотъемлемой составляющей повествования в рассмотренных произведениях.

Картины Решетникова и Лактионова показательны и в том смысле, каким образом в послевоенной визуальной культуре совершенно замалчивались причиненные войной разрушения и нехватка жилья. Учитывая, что в результате событий 1941–1945 годов без крыши над головой остались около 25 млн человек, даже несмотря на гигантские послевоенные строительные проекты, реальность, напоминает Линн Эттвуд, «была такова, что тысячам людей… приходилось обитать в любых временных пристанищах, которые они только могли найти» [470]. Более того, новая политика властей предполагала, что наниматель жилья больше не мог прописаться в том или ином месте после отсутствия в течение шести месяцев и невыплаты арендной платы за три, поэтому эвакуированные или выполнявшие важную работу на востоке страны и даже служившие на фронте, возвращаясь домой, зачастую обнаруживали, что их прежние жилища заняты другими людьми, и не имели какого-либо правового основания на компенсацию [471]. Словом, после 1945 года сама идея дома одновременно была и слишком драгоценной, и слишком неопределенной. Эттвуд связывает строительные проекты послевоенного периода и изображения прекрасного дома в женских журналах того времени: «Заинтересованность в строительстве жилья логичным образом вела к интересу к домашней жизни… На типичных фотоснимках в „Советской женщине“, новом глянцевом журнале для женщин послевоенного периода, изображалась семья, „проводящая воскресенье вместе“, уютно расположившаяся за обеденным столом в центре комнаты в окружении предметов домашнего декора» [472]. Если взглянуть на взаимосвязь между войной и домашним пространством сквозь эмоциональную, а не материальную призму, то, вероятно, возникнет более веское объяснение, почему на страницах популярных изданий после 1945 года на фотографиях и на репродукциях картин в таком изобилии появлялись изображения прекрасного семейного дома.