Владимир Рудинский - Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Однако, когда он стал приводить в пример в этом смысле стихотворение «Вакханка», говоря, по поводу фразы

И уста, в которых тает

Пурпуровый виноград,

что нельзя себе и вообразить, чтобы девушка, стремительно убегавшая от гнавшегося за ней влюбленного пастушка, на ходу ела бы при этом виноград, то тут меня нелегкая дернула возражать, и я послал лектору примерно такую записку:

«Вы не упоминаете, что ведь это стихотворение – перевод, и весьма точный, стихов Парни «D’Erygone c’etait la fete», где цитируемое Вами место звучит так:

Se bouche riante et vermeille

Présente a celle de berger

Le fruit colore de la treille 443.

В извинение скажу, что мне было 19 лет, и что я только что внимательно прочел Парни, вполне правильно рассуждая, что без него нельзя как следует понять Пушкина, да и не его одного в русской поэзии.

Между прочим, потом я мог с удивлением убедиться, как основательно этот превосходный поэт забыт у себя на родине! Если, конечно, можно назвать Францию родиной этого креола с острова Святого Маврикия. Кажется, до сих пор не встретил ни одного француза, который бы его в самом деле знал; даже и по имени-то мало кто знает.

Посылать записки профессорам было очень принято тогда; Гуковский и на этот раз получил их несколько, и на другие ответил; о моей же промолчал, хотя по его взгляду я понял, что он меня заметил. Да и заметить-то было не трудно: помимо прочего потому, что я по росту был если не самым высоким в аудитории, то уж верно вторым или третьим.

Григорий Александрович превосходно знал и французский язык и французскую литературу; но я думаю, что происхождение «Вакханки» от его внимания как-то ускользнуло, должно быть согласно поговорке, что «и на старуху бывает проруха».

Месяца два после всего этого мне надо было сдавать экзамен у Мокульского. Как полагалось, я вошел в аудиторию, где он принимал, получил вопросы, подождал пока отвечавший передо мною студент кончил, и приготовился отвечать. Вопросы мне достались Буало и Лафонтен, вроде бы и не страшные, хотя и не столь уж интересные – я бы себе выбрал Корнеля 444и Лесажа 445, может быть, Ларошфуко 446и аббата Прево 447. За мною в этот момент других желающих не имелось, и я думал, что мы с профессором будем беседовать тет-а-тет.

Однако внезапно дверь отворилась и вошел Гуковский. У него было какое-то маленькое дело к Мокульскому, и они обменялись несколькими словами, после чего тот, согласно принципам академической вежливости, любезно предложил своему коллеге остаться и принять участие в испытании. Гуковский скользнул по мне взглядом и согласился.

Участие он принял как нельзя более активное, и от его вопросов, – собственно, чуть-чуть сверх программы, но и программы-то сами по себе у нас были огромные, мне пришлось худо. Помню, он меня гонял по «Les embarras de Paris» 448, и хотя я их читал, и даже в подлиннике, они для меня сделались самым серьезными embarras, и я был счастлив, когда кое-как из них выпутался и мог перейти к Лафонтену.

Но и с тем получилось не веселее. Басни Лафонтена я знал вполне прилично – и посейчас многие могу прочесть наизусть. Однако когда Гуковский от них перешел к сказкам, которых я не читал, и о которых мог только повторить то, что нам Мосульский говорил в лекциях, эти игриво-грациозные творения галльского гения мне явились совершенно камнем преткновения; помню, у меня аж испарина выступила на лбу, и я в конце концов растерянно замолчал.

Гуковский сделал жест вроде как бы умывая руки, кивнул экзаменатору, – который почти не имел случая и слово вымолвить, – торжествующий взгляд: «вот», мол, – «хороши у нас ученики, дорогой собрат!» – и вышел.

Я сокрушенно протянул Мокульскому свой матрикул, в котором до того ничего не было кроме «отлично», что, впрочем, не было чем-то необычным: среди студентов была довольно большая группа таких, которые учились так же. Получить «хорошо», не говоря уж, упаси Боже, «удовлетворительно», было само по себе неприятностью. Но по западной литературе, одному из самых важных для нас предметов!..

К моему удивлению, Мокульский поставил в мою зачетную книжку жирную пятерку – тогда только что ввели оценку успехов по пятибалльной системе, – и протянул ее мне обратно с заговорщической улыбкой, в которой я ясно прочел: «Мы, западники, своих в обиду всяким там руссистам не даем!»

Жена Гуковского Зоя Владимировна, очаровательная, хотя и немного слишком полная молодая дама, вела с моей группой курс старофранцузского языка (короткий, конечно, но его было довольно, чтобы перед нами открылся замечательный мир этого длинного периода, от кантилены святой Евлалии и шансон де жест до Кретьена де Труа и даже Вильсона). Она была не так уж намного старше нас и часто, в перерывах, вела с нами запросто длинные разговоры. Я с ней не соглашался насчет поэзии, так как она была поклонницей Маяковского, а я его всегда терпеть не мог.

Как-то раз целая компания студенток ее окружила и стала расспрашивать, в чаянии предстоящих экзаменов, а как ее супруг спрашивает: строг или снисходителен?

Я вмешался в их беседу и сказал, что мне это уже известно, так как меня профессор Гуковский экзаменовал по французской литературе. Как я и рассчитывал, все были удивлены: как же это могло произойти? Когда я объяснил, Зоя Владимировна деловито внесла поправку, что, значит, «Григорий Александрович только ассистировал Стефану Стефановичу».

«Н-да, – подумал я про себя, – ежели он так ассистирует, то уж как же спрашивает?!»

Однако как-то получилось, и притом вполне независимо от меня, что курс Гуковского мне довелось сдавать не ему, а другому профессору (вещь, впрочем, довольно обычная). Если не ошибаюсь, меня экзаменовал некий ничем не замечательный профессор Комаров, тоже нам читавший какой-то отрезок русской литературы; результаты, во всяком случае, были вполне благополучные, а спрашивал он меня, кажется, главным образом о Гоголе.

Через бесконечно долгие годы, уже в эмиграции, в Париже, занимаясь иногда в библиотеке Школы Восточных Языков, я не раз видел в руках у студентов и других читателей книги Гуковского. Тогда прежде, в Ленинграде, мы знали главным образом его учебник по русской литературе XVIII в. Теперь я прочел и другие его, более поздние работы, в том числе большую книгу о Гоголе.

Все его вещи написаны с блеском и с мастерством, но не идут в сравнение с тем, как он говорил с кафедры. Разница, как говорится, что между засушенным или свежим цветком… Не будем говорить о том, что он везде проводит советские теории: у ученого в СССР выбора нет, и за это судить нельзя.

Из приложенной к одной из книг заметки я узнал, что Гуковский умер в 1950 году, при каких обстоятельствах не упоминается; нет сведений и о судьбе его супруги.

Но вот что живее всего, рывком, перенесло меня к прошлым дням. В книге Гуковского «Пушкин и русские романтики», издания 1965 года, а впервые опубликованной в 1946 г., я нашел разбор стихотворения Батюшкова «Вакханка»… и на этот раз уже со ссылкой на Парни, и с той же самой цитатой, которую я ему когда-то подсказал: