Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Другим обнадеживающим признаком является необычайная коллективная фасцинация, страстное желание народа принести в жертву своего лидера или увидеть, как его приносят в жертву, если представится такая возможность.

Не следует недооценивать эту чисто политическую страсть народов привести к власти человека или клан [caste] лишь затем, чтобы позднее наблюдать их падение или даже самим низвергнуть их. Это лишь политическая версия закона обратимости и форма понимания политического, по крайней мере, равная или даже превосходящая версию общественного договора и делегирования полномочий, которую превозносят для того только, чтобы опровергнуть.

Люди конечно же избирают лидеров и подчиняются им, конечно же наделяют своих представителей властью и легитимностью. Но разве нельзя предположить, что в основе этого всегда лежит логичное стремление отомстить? Власть, какой бы она ни была, и от кого бы она ни исходила, является символическим убийством и должна быть искуплена убийством же. Можно быть уверенным, что всякое общество знает об этом в тот самый момент, когда приводит лидера к власти, и что лидер, если он достаточно умен, также прекрасно осознает это.

Это отвечает правилу игры, которое состоит в том, что группа или отдельный человек никогда не должны стремиться к собственному самосохранению. Также и власть, если она действительно хочет исполнять свои функции, никогда не должна стремиться к своей собственной непрерывности [continuité], она должна стремиться, в определенном смысле, к своей собственной смерти. В противном случае она впадает в иллюзию власти, в нелепость вечного порождения и бесконечной уступки власти. Если она не понимает этого, она будет сметена. Если же этого не понимает группа, то она исчезнет. Институт власти отражается в эквивалентной необходимости своей смерти.

Даже современные лидеры, хоть и одержимы своим постоянством во власти и вовсе не склонны к ритуальному жертвоприношению, инстинктивно угадывают это правило и, не смущаясь, прибегают к инсценировке своей смерти благодаря более или менее хорошо срежиссированным покушениям. Впрочем, некоторым не всегда удается избежать покушения, но это не важно, ведь в этом случае просто смерть ничего не дает, нужно уметь исчезать [disparaître]. Характерная черта наших современных бюрократических или же управленческих систем заключается в том, что они не умеют ни самоустраняться [disparaître], ни самозаменяться. Нынешние руководители верят в свою силу, потому что они верят в то, что их назначают народы. Но у них нет власти, потому что это – банальная стратегия. Однако иные политики понимают, что власть – это не право в одностороннем порядке распоряжаться волей других, но всегда изощренное и неоднозначное упражнение в своем собственном исчезновении. Они понимают, что власть, так же как истина, это мертвая точка, которую нужно уметь никогда не занимать, более того, нужно делать так, чтобы в нее попадали другие. Власть, которая занимает эту точку, власть, которая воплощает власть, обсценная и подлая, и рано или поздно она проливает кровь или становится посмешищем.

Кстати, именно в этом и заключается вся стратегия интеллектуальной субверсии: не атаковать власть в лоб и противостоять ей, а подталкивать ее к тому, чтобы она заняла эту обсценную позицию истины, эту обсценную позицию абсолютной очевидности. Потому что как раз здесь, где она воображает себя реальной, она впадает в воображаемое – как раз здесь ее больше не существует, потому что она нарушает свою собственную тайну.

Такова была несогласованная тактика мая 1968 года: [76] Майские события 68-го года (Красный май) – социальный кризис во Франции, вылившийся в демонстрации, массовые беспорядки и всеобщую забастовку. Хотя все это и привело в конечном счете к смене правительства, но не привело к революции. заставить власть, чтобы она совпала с несимулированным исполнением своих функций – в частности, с помощью разнообразных обманок, – чтобы она предстала как репрессивная власть. Казалось бы, наивная и напрасная цель.

Зачем приносить себя в жертву, чтобы стать доказательством этой репрессивности? Но ловушка заключалась в следующем: заставить власть быть более репрессивной, чем она была на самом деле, – следовательно, протестующие использовали поистине мощь симуляции, заставляя власть усилить репрессивность обсценностью репрессий. [77] Имеется в виду разгоны демонстраций и аресты. И это то, что убивает: симуляция всегда является самым эффективным оружием. Достаточно уничтожить себя [исчезнуть] перед тем, что выступает против вас, чтобы оно само обернулось против себя со всей своей силой инерции.

Следовательно, май 1968 года был не наступательным действием (власть здесь заведомо выигрывала), а оборонительной симуляцией с целью украсть у власти ее собственную тайну (а точнее, то, что ее нет) и таким образом оставить беззащитной перед своей собственной невероятностью (ненормальностью?) [énormité].

Следует помнить, что власть вращается вокруг тайного уродства, и что вознестись к власти означает погрузиться в трудное ее исполнение, всегда на грани нелепости, в преимущество без взаимности. Выпутаться из этого можно лишь благодаря двусмысленности и двуличности. И вы обречены, как только устраняете всякую неопределенность из этого исполнения власти.

Принцип самого Зла заключается в объективной иронии и в стратегиях, которые из нее вытекают.

Все эпохи, все философии и метафизики (манихейские, еретические, катарские, колдовские, а также Нерваля, Жарри, Лотреамона [78] Нерваль, Жарри, Лотреамон – французские литераторы и новаторы XIX века, предтечи символизма, абсурдизма и сюрреализма соответственно. ) в определенный момент выдвигали гипотезы о нелепости, принципиальной ирреальности мира, то есть, по сути, о принципе Зла, за что их всегда покрывали позором или сжигали, ведь это абсолютный грех. Об ирреальности мира и, как следствие, всемогуществе мысли задумывались, строго говоря, лишь в обществах без реального (скорее реального, чем без истории или письменности). Все мифологии, все зарождающиеся религии переживали бурное отрицание реального, яростно бросали вызов существованию. А все, что отрицает реальное и бросает ему вызов, несомненно, ближе к миру всемогущества мысли.

Из иронии сделали нечто мефистофелевское, но она есть лишь то, что фильтрует все вещи и предохраняет их от смешения. Она фильтрует слова, тела и души, фильтрует понятия и удовольствия и предохраняет их от скученности и любовной коагуляции. Она проявляет одну форму через другую в анаморфозе, она проявляет один вид через другой в метаморфозе – так же и совокупление богов с людьми в греческой мифологии – это ирония. Различие между богами и людьми, между людьми и животными – это фильтр [79] Игра слов: filtre – фильтр, philtre – приворотное зелье. соблазна. Когда подобное сопрягается с подобным, все становится обсценным. Необходимость иронии, как и необходимость удовольствия, является частью необходимости Зла.