Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Эти ожиревшие формы завораживают полным забвением соблазна. Впрочем, это их больше и не волнует, и живут они себе без комплексов, непринужденно, так, будто у них уже не осталось даже идеала своего «я». Они не смешны, и они знают это. Они претендуют на своего рода истинность, и действительно, они иллюстрируют собой систему, ее раздувание в пустоту. Они являются ее нигилистическим выражением, выражением общей бессвязности знаков, морфологий, форм алиментации и городской жизни – гипертрофированная клеточная ткань, пролиферирующая во всех направлениях.

Внутриутробное, первичное, плацентарное ожирение – это так, будто они беременны своими телами и не могут никак разрешиться. Тело полнеет и полнеет, но не может разродиться собой. Физическое ожирение сопровождает вторичное ожирение, ожирение симуляции по образу современных систем, которые раздувает от такого количества информации, что они никогда не разродятся ею, характерное ожирение операциональной современности с ее манией все сохранить и все записать в память, в наивысшей бесполезности дойти до самых границ инвентаризации мира и информации, и в то же время ввести такую чудовищную потенциальность, которую невозможно представить, потенциальность, которую уже невозможно пустить в ход, бесполезную избыточность, которая воскрешает прошлую эпоху, но в холодной [cool] вселенной, без иронии, без остроты патафизики – пресловутое брюхо Папаши Убю. [41] Папаша Убю – персонаж гротескно-комического фарса Альфреда Жарри «Король Убю» (1896).

Патафизическая или метафизическая, в любом случае эта истерия раздутости является одним из самых причудливых признаков американской культуры, той призрачной среды, где каким-то образом у каждой клетки (каждой функции, каждой структуры) остается, как при раке, возможность делиться, множиться до бесконечности, занимать практически все пространство только собой, монополизировать всю информацию только для себя (feed-back [обратная связь] – это уже ожиревшая структура, это матрица всех форм структурного ожирения) и забываться в блаженной генетической избыточности. Каждая молекула блаженствует в раю собственного формата…

И дело тут не в ожирении каких-то отдельных экземпляров, а в ожирении всей системы, обсценности всей культуры. Именно когда тело теряет свою норму и свою сцену, оно достигает этой стадии обсценного ожирения. Именно когда социальное тело теряет свою норму, свою сцену и свою цель, оно также достигает знакомой нам чистой и обсценной стадии, в своей зримой, через чур заметной форме, своей показухе, в своем инвестировании и сверхинвестировании [42] Инвестирование – у Бодрийяра просто вложение, вкладывание, вписывание. во все сферы социального – все это не меняет призрачный и транспарентный характер целого.

Это ожирение также призрачно – абсолютно невесомое, оно плавает в чистом сознании социальности. Оно воплощает бесформенную форму, аморфную морфологию современного социального: идеальную индивидуальную парадигму примирения, самоуправляемой замкнутой ячейки. Строго говоря, это уже не тела, а экземпляры некой раковой неорганичности, с которой мы сталкиваемся повсюду.

Если оставаться в оральной плоскости (хотя в этом ожирении нет ничего ни от навязчивого влечения, ни от оральной регрессии [43] Оральная регрессия – в психоанализе тенденция возвращаться на оральную стадию психосексуального развития. ) можно сказать, что с социальным происходит то же, что и со вкусом в американской кухне. Гигантское предприятие по разубеждению во вкусе пищевых продуктов – их вкус словно изолировали, вычистили и повторно воссоздали в виде искусственных, вплоть до пародии соусов. Этот flavour [вкус] – как некогда кинематографический glamour : стирание любого творческого стиля в пользу ауры киностудии и фасцинации моделей. Так же и с социальным: как любая функция вкуса изолирована в соусе, так и социальное изолированно как функция во всех тех терапевтических соусах, в которых мы плаваем. Социосфера контакта, контроля, убеждения и разубеждения, эксгибиция [44] Эксгибиция – выставление напоказ. запретов в больших или гомеопатических дозах («Have a problem, we solve it! [Есть проблема? Мы ее решим!]”): это и есть обсценность. Все структуры вывернуты наизнанку, выставлены напоказ, все действия становятся зримыми. В Америке это повсюду – от невероятного сплетения телефонных сетей и линий наземной передачи электроэнергии (все сети находятся на поверхности) вплоть до конкретной демультипликации всех телесных функций в жилом помещении, перечня всех ингредиентов на крошечной упаковке, опубликования доходов или IQ, включая преследование всевозможных указателей, настойчивое стремление выставить напоказ мышцы и органы человеческого тела, равное безумному стремлению локализовать критическую функцию мышления в лобных долях мозга…

Живая детерминация теряется в унылом программировании, все задумывается как сверхопределенность и стремится к своей истерической ипостаси. Так и социальное, бывшее когда-то зеркалом конфликта, класса, пролетариата, находит свою окончательную ипостась в инвалидности. Исторические противоречия приняли патафизическую форму физического или умственного недостатка. Существует нечто странное в этой истерической конверсии социального – наиболее вероятным диагнозом будет то, что в инвалидах, как и в слабоумных или толстяках, социальное неотступно преследуется своим исчезновением . Потеряв свое правдоподобие и правила своей политической игры, социальное в своих живых отбросах ищет нечто вроде трансполитической легитимности – после управления кризисом, открытое самоуправление дефицитом и уродством [monstruosité]. [45] Но «дефицитное» управление социальным, как известно, всегда заводит в тупик. И вот аллегория: в США повсеместно приспособили тротуары для инвалидов-колясочников. Но люди с плохим зрением, которые раньше ориентировались на бордюры тротуаров, теперь дезориентированы и часто попадают под колеса автомобилей. В результате возникла идея сделать вдоль дорог перила для слепых. Но в таком случае колясочники будут цепляться за эти перила своими колясками…

Когда-то было: «Каждому по его заслугам», затем: «Каждому по его потребностям», позднее: «Каждому по его желаниям», а теперь: «Каждому по его недостаткам».

Благодаря полнотелой неделимости, ожирение в определенном смысле избегает сексуации, полового разделения. Сексуальную пустоту оно решает путем поглощения окружающего пространства. Эта толща символически наполнена всеми объектами, от которых она не смогла отделиться, или же теми, для которых нет дистанции, чтобы их желать. Она не отделяет тело от не -тела. Ее тело является выпуклым или же вогнутым зеркалом, она неспособна создать плоское зеркало, которое отражало бы ее.