Марк Уральский - Марк Алданов. Писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции

Алданов и Цетлин сплотили вокруг своего начинания не только бывших сотрудников «Современных записок», но и литераторов из числа русских американцев. Русская Америка никогда прежде подобного журнала не имела. Алданов, вложивший в организацию ежеквартальника колоссальную энергию, от редакторских обязанностей <���которые он не любил и ими тяготился – М.У. > вскоре отошел. <���…> После выхода Алданова из редакции в 1943 г. в качестве соредактора Цетлиным был приглашен профессор Гарвардского университета историк Михаил Михайлович Карпович. Вместе им довелось поработать всего два года: в ноябре 1945 г. Цетлин умер. Начиная с № 12 (1946) единоличным редактором стал Карпович.

Как и Цетлин, он вел журнал до конца своих дней. Им было подготовлено и издано 47 номеров. Особенность этого периода в истории ежеквартальника состояла в значительном расширении круга авторов. Прежде всего это произошло в связи с переездом из послевоенной Европы в Америку многих литераторов первой волны эмиграции. Одновременно с ними прибывали в США и литераторы второй волны. Их публикации, как тогда говорили, «новых эмигрантов», появляются с № 15 (1947).

При Карповиче «Новый Журнал» из русско-американского превратился в международное эмигрантское издание, имевшее подписчиков и авторов во многих странах [КРЕЙД (II)].

Одной из самых ярких звезд среди первых авторов привлеченных Алдановым к сотрудничеству в «Новом журнале», несомненно, был Владимир Набоков-Сирин, такой же, как и он сам сугубо эмигрантский, без российского литературного прошлого писатель – в отличие от И. Бунина, Б. Зайцева, М. Осоргина или же С. Полякова-Литовцева. Набоков был тринадцатью годами моложе Алданова, но оба они по большому счету заявивили себя на литературном поприще в одно и то же время – в начале 1920-х гг. Алданов обрел литературную славу сразу же после выхода его первых книг, к Набокову же известность пришла через добрых десять лет. Алданов и Набоков познакомились в 1932 г. в Париже. С самого начала знакомства отношения между ними складывались на основе взаимной симпатии и уважения. В «Других берегах» Набоков пишет:

Проницательный ум и милая сдержанность Алданова всегда были для меня полны очарования.

Это не мешало ему, однако, «кусануть» столь милого его сердцу человека:

Алданов на протяжении двадцати лет следил за тем, что я пишу, с каким-то подозрительным восторгом, находясь под впечатлением, что мое основное занятие – унижать собратьев по перу <���…> Алданов относится к литературе как к какому-то гигантскому Пен-клубу или масонской ложе, равно связывающей талантливых и бесталанных писателей самодовольным договором об общей доброй воле, взаимном внимании и помощи и положительных рецензиях [NABOKOV-WILSON].

Возможно, именно это позднее высказывание Набокова дало основание Нине Берберовой утверждать, что в рецензии на «Пещеру» («Современные записки». 1936. Кн. 61. С. 470–472) Набоков якобы позволяет себе «насмехаться над расположенным к нему человеком печатно» [БЕРБЕРОВА (II)]. Впрочем, это утверждение при внимательном прочтении текста рецензии представляется голословным. Набоков оценивает роман Алданова в исключительно комплиментарных выражениях, особо выделяя присущие ему «очаровательную правильность строения, изысканную музыкальность авторской мысли» и мастерски встроенную в основной контекст персонажную линию Брауна, которую он определяет как «новеллу» 356 356 По-видимому, речь идет о вставной новелле в романе «Пещера», написанной его главным героем Брауном. . По его мнению:

Брауновская новелла, проникнутая высокой прохладой, выдержанная в синих тонах, дает всему роману тот просвет в небо, которого не хватало ему.

<���…>

Смерть Брауна безукоризненна. Холодок пробегает, когда он ищет «бессмертие» в энциклопедическом словаре. Вообще, если начать выбирать из романа все сокровища наблюдательности, все образцы вдохновения мысли, то никогда не кончишь. Кое-чего все же не могу не привести. Как хорошо скучает Витя в первый день своего пребывания в Париже!

«Витя с облегчением повесил трубку; в этом огромном городе нашелся близкий, хоть старый и скучный, человек». Незабываем старый еврей-ювелир, который «с выражением напряженного, почти страдальческого любопытства на лице, полу-раскрыв рот, читал газету». Все «письмо из России» великолепно и особенно описание, как Ленин с шайкой «снимался для потомства». «За его стулом стояли Троцкий во френче и Зиновьев в какой-то блузе или толстовке». «…Какие люциферовы чувства они должны испытывать к нежно любимому Ильичу…» «А ведь, если бы в таком-то году, на таком-то съезде, голосовать не так, а иначе, да на такую-то брошюру ответить вот так, то ведь не он, а я бы “Давыдычем” на стуле, а он стоял бы у меня за спиной с доброй, товарищески-верноподданнической улыбкой!» Это звучит приговором окончательным, вечным, тем приговором, который вынесут будущие времена.

Оставляя на совести Нины Берберовой, известной своим недоброжелательным отношением к большинству современников, ее высказывание, отметим, что, без сомнения, Набоков в своем видении литературного процесса был человеком гипертрофированно эгоцентричным. Если Алданов, по его представлению, видел себя в литературе почетным членом «какого-то гигантского Пен-клуба», то для него самого литературный мир явно представлялся как Олимп, на вершине которого восседал он сам первый. Алданов же обретался ниже ярусом, но неподалеку. Впрочем, в набоковской табели о рангах это была высокая оценка.

Начиная с середины 1930-х гг., и вплоть до кончины Марка Алданова, он и Набоков были тесно связаны между собой, причем, как свидетельствует их переписка, на доверительно-интимном уровне. Есть нечто общее и в писательских судьбах этих эмигрантов, ибо они оба вполне подпадает под житейское определение их коллеги литератора Юрия Иваска:

Эмиграция всегда несчастье, но далеко не всегда неудача.

В плане обретения успеха – литературной славы и даже всемирной известности, Алданов и Набоков являются самыми удачливыми русскими писателями чисто «эмигрантского» происхождения.

Еще находясь во Франции, Алданов спрашивал у близких знакомых, как идет вживание Набокова-Сирина в американскую почву, и какова она в плане книгоизданий. Об этом свидетельствует письмо ему Алексея Гольденвейзера от 13 сентября 1940 года:

Сирина сейчас нет в Нью-Йорке. Я видел его в июне, незадолго до его отъезда на ферму, по приглашению профессора Карповича. Он скоро возвращается, и я тогда спрошу его, состоятся ли его лекции в Калифорнии. Вы можете писать ему по адресу Толстой – Фаундэшэн, 16 289 4-я авеню, Нью- Йорк. <���….> Сирин жаловался, что американские издатели дают авторам подробные инструкции: о чем писать, кого хвалить и кого ругать, какую развязку дать роману и т.д. На темы о русских беженцах никакого спроса нет: устарели. Но разлагающиеся Советы и разлагающаяся французская демократия, как тема чрезвычайно актуальная, думаю, покажется издателям «хорошим риском» [МЕЛЬНИКОВ].