Марк Уральский - Марк Алданов. Писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции

Разумеется, все это письмо совершенно конфиденциально

Сегодня очевидным и понятным является точка зрения, что в экстремальных ситуациях люди не всегда совершают безупречно правильные поступки, срываются, горячатся, допускают необдуманные сугубо эмоциональные высказывания, голословные обвинения… Естественно, то шоковое состояние, в котором в первый момент оказались русские литераторы-эмигранты в связи с нападением нацистской Германии на их родину, сопровождалось эмоциональными выплесками самого разного рода. Нельзя забывать, что здесь речь идет о ярких индивидуальностях, а не о представителях безликой обывательской массы.

В случае Георгия Иванова и Ирины Одоевцевой – одни голословные упреки и предположения, на поверку не ничем не подтвердившиеся 410 410 Тем не менее, судя по записи Веры Буниной в дневнике Борис Зайцев, возглавлявший Парижский Союз писателей и журналистов еще в начале 1948 г. отказывал Г. Иванову в праве считаться его членом до тех пор, пока он не оправдается от возводимых на него обвинений в дни оккупации [УСТБУН. Т. 3. С. 188]. . Вот и Нина Берберова что-то, где-то сказала, звала Буниных переехать в оккупированный немцами Париж, послала им открытку «с нехорошим душком»… В то же время сам Бунин 3 февраля 1948 года писал Теффи, о Берберовой, что:

в гитлеровские времена, когда ее все ниццские евреи ругательски ругали за ее гитлеризм, – <���я> говорил, что не могу ее осуждать до тех пор, пока не узнаю что-нибудь точно [BARTEFFI].

Но «точно» никто ничего не знал, все обвинения, что предъявлялись Берберовой и Макееву, на поверку оказались голословными домыслами. А вот то, что Берберова и Макеев помогали, чем могли, и голодающим Зайцевым, и преследуемым нацистами евреям, было достоверно известно, но в расчет в те годы почему-то не принималось. Георгий Адамович сам с некоторым ужасом признает в письме к Алданову от 8 мая 1946 года:

Впрочем, я сам тоже хорош! Вы пишете – конфиденциально – что дурная слава Берберовой началась в большой доле с моего письма Ал<���ександру> Абр<���амови>чу <���Полякову>. Верьте мне или не верьте, я был твердо убежден, что никогда о ней ничего не писал – и на ее упреки неизменно ей клялся в своей невиновности! А оказывается, писал, да еще Бог знает что! Ничего не помню, ничего не понимаю, как это меня «угораздило» – и во всяком случае, очень жалею об этом. Это все отсутствие «шу» 411 411 «Шу» (кит., преданность и взаимность/великодушие) – здесь, по-видимому, имеется в виду одна их категорий этики конфуцианства, подразумевающая осуществление золотого правила нравственности. , которое я часто с ужасом в себе вижу. К Берберовой у меня симпатии мало, но это совсем другое дело, да, в сущности, и не знаю я о ней ничего, кроме открытки 41 года, о которой Вам говорил. Она сейчас держится довольно комично, не в пример Ивановым, которые, по крайней мере, в резистанс не играют.

Совестливый Адамович, переживавший, видимо, что не вступился за честь своего друга-молодости, которого, как выяснилось впоследствии, просто напросто оговорили, вскоре попытался как-то примирить его с Алдановым. Дело ведь касалось в первую очередь хлеба насущного, т.е. американской помощи, которую жаждали все вконец обнищавшие парижские литераторы. С этой целью он посылает Алданову 1 ноября 1946 года письмо, в котором говорит:

Дорогой Марк Александрович

Вас, вероятно, удивит это мое письмо. Пишу я Вам после встречи с Георгием Ивановым и почти что по его просьбе.

Он очень тяготится разрывом (или чем-то вроде разрыва) с Вами 412 412 Сохранился черновик письма Алданова Г.В. Иванову, датированный 30 октября 1946 года: Многоуважаемый Георгий Владимирович. Я сейчас нездоров и встретиться с Вами до отъезда не могу. Уезжаю в Италию, затем на Ривьеру. Мы можем встретиться месяца через два, если Вы тогда будете в Париже. Поверьте, что и без тяжелых «объяснений» (по делам, которые меня не касаются) я искренне желаю Вам всего самого лучшего. Преданный Вам М. Алданов […НЕ-СКРЫВ-МНЕНИЯ. С. 49]. . Я ему говорил, что тут надо различать «общественное» и «личное» – как, помните, Гиппиус говорила Блоку после «Двенадцати», – но этот ответ для него, очевидно, неубедителен. Мне кажется, он за последнее время изменился, во всех смыслах. Вы его знаете – это странный и сложный человек, по моему даже больной. Если в результате этого моего письма что-либо улучшилось бы в Вашем отношении к нему, я был бы искренно рад. Простите за самонадеянность – хотя, правду сказать, я ни на что и не надеюсь.

Шлю Вам самый искренний привет и крепко жму руку [… НЕ-СКРЫВ-МНЕНИЯ. С. 13].

Алданов, однако, не отреагировал желаемым с точки зрения Адамовича образом, и дружеских отношений с Г. Ивановым восстанавливать не стал. Через полтора года, в феврале 1948 г. сильно нуждающийся в материальной помощи Георгий Иванов обратился к Алданову лично:

Многоуважаемый Марк Александрович.

Не скажу, чтобы мне было приятно беспокоить Вас. Вы знаете почему. Все-таки я это делаю…

Вы, конечно, слышали от Буниных и других людей о наших стесненных, мягко выражаясь, обстоятельствах. Я знаю, что Вы выразили желание выхлопотать нам помощь Литературного Фонда. Буду Вам за это, конечно, крайне признателен. К сожалению, как и два года тому назад, я бессилен «оправдаться» в поступках, которых не совершал. <���…> Я не служил у немцев, не доносил (на меня доносили, но это, как будто, другое дело), не напечатал с начала войны нигде ни на каком языке ни одной строчки, не имел не только немецких протекций, но и просто знакомств, чему одно из доказательств, что в 1943 году я был выброшен из собственного дома военными властями, а имущество мое сперва реквизировано, а затем уворовано ими же. Есть и другие веские доказательства моих «не», но долго обо всем писать.

Конечно, смешно было бы отрицать, что я в свое время не разделял некоторых надежд, затем разочарований тех же, что не только в эмиграции, но еще больше в России разделяли многие, очень многие. Но поскольку ни одной моей печатной строчки или одного публичного выступления – никто мне предъявить не может – это уже больше чтение мыслей или казнь за непочтительные разговоры в «Круге» бедного Фондаминского 413 413 Коростелев О.А: …по статьям Адамовича тех лет и общему умонастроению обоих суть этих разговоров легко восстановить. Георгий Иванов, как и Гиппиус с Мережковским, всегда был «за интервенцию» и остался стоять на этом даже после начала Второй мировой войны, что в глазах эмигрантской общественности автоматически превращало его в «коллаборациониста» и пособника нацистов» [ЭП-45-й-ДР-ВР. С. 2]. . Таким образом, я по-прежнему остаюсь в том же положении пария или зачумленного, в каком находился два года тому назад, когда жена моя была тяжело больна и просила той же помощи… у того же <���Литературного> Фонда…