Марк Уральский - Марк Алданов. Писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции

Итак, Вы получили, наконец, визу во Францию: как горячо буду рад обнять Вас обоих, если доживу до этого [ЗВЕЕРС (I). С. 190].

В конечном итоге все нью-йоркские дела удалось самым лучшим образом завершить и осенью 1946 года Алдановы прибыли в Париж, где лично Марк Александрович, как он уверял Вишняка – см. его письмо Вишняку и Соловейчику от 26 ноября 1945 года, хотел бы

увидеть человек пять, согласен увидеть человек двадцать пять, а за этими тридцатью следуют тысячи или, по крайней мере, сотни людей, с которыми я надеюсь не встречаться [БУДНИЦКИЙ (IV). С. 160].

Со сколькими людьми из числа своих бывших знакомых довелось пообщаться Алданову в его первый приезд в Париж сказать трудно. Можно полагать, что контактов было более чем достаточно, и нежелательных избежать не удалось. В возрождающемся из пепла «русском Париже» Алданова ждали очень многие: родные, друзья, просители… Среди них, несомненно, были и те, кто хотел бы в его лице видеть независимого арбитра, т.к. внутри эмигрантского сообщества постоянно возникали конфликты, как в вопросе о «коллаборантах», так и по поводу примирения с Советами. Симпатию к СССР и надежду на «примирение» демонстрировали «обновленцы», против которых единым фронтом выступали эмигранты, не верившие в возможность либерализации советского строя – «непримиримые».

По стечению обстотельств чета Буниных оказалась в эпицентре конфликта между «обновленцами» и «непримиримыми». Хотя они и старались оставаться «над схваткой», в стане «непримиримых» их подозревали в просоветских настроениях и даже намерении репатриироваться. Основания для такого рода подозрений были весомые. Пожилые супруги, измученные хроническим безденежьем, находились в отчаянном положении. Они окончательно превратились в просителей, постоянно взыскующих о вспомоществовании на те, или иные житейские нужды. В подобных обстоятельствах «зов Родины», даже при всем отвращении к царящей в ней ее рабоче-крестьянской деспотии, звучал для Буниных заманчиво. Да и все их ближайшее окружение – Л. Зуров, А. Бахрах, Г. Адамович, В. Варшавский и др., было настроено «обновленчески».

Со своей стороны, Родина, верховный правитель которой высоко ценил писательский талант единственного в то время русского лауреата Нобелевской премии, всячески подогревала стремление Бунина вернуться «домой». Осенью 1945 года советское издательство «Художественная литература» даже начало подготовку к публикации солидного тома произведений Бунина, поговаривали об издании собрания его сочинений под эгидой АН СССР. Обо всем этом Бунин был извещен и предпринимал посредство «дружеской помощи» советское посольства шаги по уточнению тестов предполагаемых к публикации произведений. Забегая несколько вперед, скажем, что в конечном итоге из этого проекта ничего не вышло и в послевоенном СССР книги Бунина стали издаваться только с 1954 года.

Но в 1945–1948 гг. порог бунинских ожиданий касательно возвращения его книг советскому читателю был очень высок. Советский посол во Франции Александр Богомолов и его коллеги настойчиво демонстрировали интерес к личности престарелого писателя 417 417 27 мая 1946 года В.Н. Бунина записала в своем дневнике: Предлагают Яну полет в Москву, туда и обратно, на две недели, с обратной визой [УСТ-БУН. Т. 3.С. 181]. . По всей видимости, на волне возвращенческой компании

в Кремле <���пришли> к мысли, что надо бы отрядить в Париж молодого, знаменитого, дворянских кровей, княжеского рода, боевого офицера, лауреата, поэта, классический, по сути хрестоматийный для отечественной истории тип барда, – у которого много больше шансов обольстить строптивого своего коллегу по цеху изящной словесности и склонить к возвращению в родные Пенаты [ЛЬВОВ А.].

Сам Симонов утверждает, что был послан в Париж по личному указанию Сталина:

Я не знал деталей, но знал, что контакты с Буниным, которого хотели вернуть в Россию, уже устанавливались прежде, но ни к чему не привели. А теперь ожидалось, что у меня сложится успешнее – здесь и ниже [СИМОНОВ К.].

Лично майор Константин Симонов произвел благоприятное впечатление на Буниных, но дальше этого дело не пошло.

Перед моим отъездом в Москву Бунин просил уладить кое-какие дела с Гослитиздатом. Настроение у него держалось прежнее. До меня доходило, что Алданов сильно накручивал его против большевиков. Но старик все-таки не уклонялся от разговора. Видно, оставалось чувство недосказанного, незавершенного. Когда я воротился в Москву <���…> как раз взяли в оборот Зощенко с Ахматовой, так что Бунин отпал само собою.

<���…> Нет <���…> в Россию он не вернулся бы. Это чепуха, что Бунин пересмотрел позицию, ничего он не пересмотрел.

Бунин действительно ничего не пересмотрел . Да, откликнувшись на приглашение советского посольства,

Бунин побывал у посла Богомолова на приватном «файф-о`клоке» между 14 и 17 декабря 1945 (точную дату установить невозможно) [ВАКСБЕРГ-ГЕРРА],

– и имел с ним беседу, в ходе которой обсуждался вопрос его возвращения в СССР – поступок немыслимый для «довоенного Бунина» [ДУБОВИКОВ. С. 402]. В разговоре с послом Бунин сказал о своем уважении к стране, разгромившей фашистов, поблагодарил за приглашение вернуться в СССР, одобрительно отозвался относительно возвращения в СССР Куприна, но не более того. Здравый смысл подсказывал ему не обольщаться на счет «зова Родины».

Еще до возвращения в Париж, 3 марта 1945 года Бунин писал Я.Б. Полонскому, с которым за годы войны очень сблизился:

Вы <���…> знаете, что еще давным-давно меня три раза приглашали «домой» – в последний раз через А. Н. Толстого (смертью которого я действительно огорчен ужасно – талант его, при всей своей пестроте, был все-таки редкий!) Теперь я не отказываюсь от мысли поехать, но только не сейчас и только при известных условиях: если это будет похоже на мышеловку, из которой уже не дадут воли выскакивать куда мне захочется, – слуга покорный! [ЛАВРОВ В.].

Политическая ситуация, в которой оказался Бунин в первые послевоенные годы была очень сложной. Вопрос о «возвращении на Родину» стоял в русском Зарубежье очень остро. На пике просоветского энтузиазма в СССР репатриировались около двух тысяч эмигрантов «первой волны», главным образом, из Франции. В массе своей это были до крайности обнищавшие люди, которые поддавшись советской пропаганде, позволили убедить себя в том, что их мечты об обновлении родины сбылись. Они, конечно, рассчитывали на русское «всепрощение» и даже радушие и врядли представляли себе, что их любимая родина, победительница фашизма, страна, где на плечах офицеров и генералов вновь сверкали столь милые их сердцу золотые погоны, будет встречать их как «раскаявшихся врагов». Возвращенцам сразу же давали понять, что сидеть им следует тихо, не высовываясь, иначе, действительно, будут «сидеть». Не малое число репатриантов, в конце концов, оказалось в ГУЛАГе.