Марк Уральский - Марк Алданов. Писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции

Иван Бунин – не только крупнейший русский писатель ХХ в., живший в эмиграции, но и человек, как отмечал Марк Алданов, «с ничем не запятнанной репутацией», являлся культовой фигурой всего русского Зарубежья. К его мнению прислушивались, на него равнялись, в том числе и вопросе «о возвращении». Бунин, однако, в то время вел себя явно двусмысленно. Он относился к числу людей, которых следующим образом охарактеризовал близкий ему по жизни В.М. Варшавский – впоследствии автор знаменитой книги «Незамеченное поколение» (1956 г.):

Да, я принадлежу к числу тех, кто не берет советского паспорта. Но сказать, что я не думаю о возвращении в Россию, я не могу. Наоборот, я постоянно и много думаю об этом, и мне пришлось пережить тяжелую и трагически безвыходную внутреннюю борьбу. Наше положение писателей, остающихся в эмиграции, так безнадежно, что меня охватывает отчаянье. И все-таки я не беру паспорта, хотя я и не принадлежу к эмигрантам, ставшим равнодушными к судьбе русского народа [BAR-Ch].

В силу означенных обстоятельств любые шаги, предпринимаемые Буниным в ответ на жесты советского начальства, однозначно истолковывались в кругах русской эмиграции как политические акции. Особенно жестко реагировали «непримиримые» из числа литераторов, совсем недавно еще числившихся его друзьями и единомышленниками: Б. Зайцев, М. Цетлина, Ф. Зеелер, С. Яблоновский… Это вызывало у Бунина, декларировавшего свою аполитичность, сторонившегося каких-либо форм общественной деятельности, кроме благотворительности 418 418 Когда Бунин недолгое время после получения Нобелевской премии был «при деньгах», он учредил в Париже благотворительный кружок помощи русским писателям «Amaur», в котором главную скрипку играли В.Н. Бунина и М.С. Цетлина. , чувство обиды и негодования. Особенно его возмущали домыслы, зачастую явно клеветнического характера, по поводу его посещения посольства СССР и беседы с послом Богомоловым. Об этом он с обидой и негодованием писал своим друзьям, в том числе и Марку Алданову в Нью-Йорк. Однако таким чутким другом, как Марк Алданов, нотки возвращенческих настроений, проявлявшиеся в письмах Бунина, не могли быть оставлены без внимания. Особенно остро и прямолинейно Алданов высказался на сей счет в письме из Нью-Йорка от 5 января 1946 года:

Дорогой друг, Вы почти всё <���предыдущее> письмо уделили этому визиту. Я Вам давно писал (когда Вы мне сообщили, что подумываете о возвращении), – писал, что моя любовь к Вам не может уменьшиться ни от чего. Если Вы вернетесь, Вас, думаю, заставят писать, что полагается, – заранее «отпускаю» Вам этот грех. Добавлю к этому, что я, чем старше становлюсь, тем становлюсь равнодушнее и терпимее к политике. Не говорите, что в Вашем случае никакой политики нет. Это не так: визит, каков бы он ни был и какова бы ни была его цель, помимо Вашей воли становится действием политическим. Я солгал бы Вам (да Вы мне и не поверили бы), если б я сказал, что Ваш визит здесь не вызвал раздражения. (Есть, впрочем, и лица, одобряющие Ваш визит). Насколько я могу судить, оно всего больше, с одной стороны, в кругах консервативных, дворянских, к которым тут примыкает и 95 процентов духовенства (гитлеровцев тут, к счастью, почти нет и не было), с другой стороны, у дворянства политического… Вам известно, какую бурю вызвал визит Маклакова, – значит, Вы знали, на что идете… Мое личное мнение? Если Вы действительно решили уехать в Россию, то Вы были правы, – повторяю, там придется идти и не на то. В противном же случае я не понимаю, зачем Вы поехали к послу? Не знаю, заплатят ли Вам за книги, но если заплатят (что очень вероятно), то сделали бы это и без визита: ведь они Вас оттуда запросили до визита. Против того же, что Вы согласились на печатанье там Ваших книг (оставляю в стороне вопрос о гонораре), могут возражать только бестолковые люди: во-первых, Вашего согласия и не требовалось, а во-вторых, слава Богу, что Вас там будут читать. Как видите, я подхожу к этому делу практически. Что сделано, то сделано. Не слишком огорчайтесь (если это Вас вообще огорчает): раздражение со временем пройдет. Я делаю всё, что могу для его «смягчения». <���…> Ради Бога, решите для себя окончательно: возвращаетесь ли Вы или нет? По-моему, все дальнейшие Ваши действия должны зависеть от этого решения – здесь и ниже [ЗВЕЕРС (II). С. 154–155; 174–175 и 188].

Ответ Бунина был однозначным, в письме Алданову от 23 января 1946 года он категорически заявил:

Визиту моему <���в советское посольство> придано до смешного большое значение: был приглашен, отказаться не мог , поехал, никаких целей не преследуя, вернулся через час домой – и все… Ехать «домой» не собирался и не собираюсь.

Открытка мне отТелешова из Москвы:«Государств<���енное> издательство печатает твою книгу избранных произв<���едений>. Листов в 25». Это такой ужас, которому имени нет! Ведь я еще жив! Но вот, без спросу, не советуясь со мной, – выбирая по своему вкусу, беря старые тексты… Дикий разбой! (Открытка от 10 ноября <1945 г. > – теперь уже поздно вопиять).

31 июля/1 августа 1947 года, видимо, чтобы окончательно успокоить Алданова, Бунин посылает ему в Ниццу трогательное в силу своей прочувственности письмо:

Дорогой Марк Александрович, ставя в своё время на карту нищеты и преждевременной погибели своей от всего сопряжённого с этой нищетой свой отказ от возвращения домой, я мысленно перечислял множество причин для этого отказа, и среди этого множества мелькала, помню, такая мысль: Как! И Марка Александровича я тогда уже никогда больше не увижу и даже письма никогда от него не получу и сам ему никогда не напишу!! Из этого следует, что я Вас действительно люблю (и, конечно, больше, чем Вы меня, чему я, кстати сказать, даже радуюсь, как частенько в подобных случаях, – радуюсь потому, что всегда боюсь, что кто-нибудь несколько любящий меня вдруг о мне разочаруется, – так пусть же поменьше любит меня).

В письме от 15 сентября 1947 года Бунин снова, уже в шутливой форме, разубеждает Алданова об имевшемся у него якобы намерении вернуться на родину:

Нынче письмо от Телешова – писал вечером 7 сентября, очень взволнованный (искренне или притворно, не знаю) дневными торжествами и вечерними электрическими чудесами в Москве по случаю ее 800-летия в этот день. Пишет, между прочим, так: «Так всё красиво, так изумительно прекрасно и трогательно, что хочется написать тебе об этом, чтобы почувствовать ты хоть на минуту, что значит быть на родине. Как жаль, что ты не ипользовал тот строк, когда набрана была твоя большая книга, когда тебя так ждали здесь, когда ты мог быть и сыт по горло, и богат, и в таком большом почете!» Прочитав это, я целый час рвал на себе волосы.