Константин Богданов - О крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и эк­зотизмов

В известных текстах Достоевского имя Гоббса не упоминается, но содержательные сближения в рассуждениях о природе цивилизационного процесса, функциях государства, коллективных обязанностях и индивидуальных правах говорят о том, что основные идеи «Левиафана» были Достоевскому принципиально не безразличны [957]. Таково, между прочим, рассуждение о якобы со природном человеку эгоизме, не вошедшее в окончательный текст рассказа («Какая гуманность? Всякий живет для себя») [958], перекликающееся с расхожим постулатом Гоббса о «войне всех против всех». Косвенным свидетельством о знакомстве Достоевского с именем левиафана в том значении, в каком оно связывалось с сочинением английского философа, служит планировавшееся им участие в альманахе В. Г. Белинского «Левиафан» [959]. Хлопоты Белинского результата не дали, издание альманаха не состоялось, но, насколько можно судить по концепции нереализованного предприятия, он должен был служить продолжением сборника «Физиология Петербурга» и специализироваться на общественно-политической проблематике, созвучной «гоббсовскому» названию [960].

В истории политической теории «зоологическое» истолкование гоббсовских Левиафана и Бегемота (« Behemoth or the Long Parliament ») доказало известную продуктивность (вопреки предостережениям самого Гоббса об опасности метафор) [961]. Среди самых известных реинтерпретаций гоббсовской метафоры — работа Карла Шмитта «Левиафан в теории государства Гоббса. Смысл и не удача одного политического символа» (1938). Шмитт, вослед Брэмхоллу, поставил Гоббсу в вину дезориентирующее истолкование библейской символики в каббалистическом смысле и использовал образ левиафана и бегемота, чтобы противопоставить морские и сухопутные цивилизации [962]. Идеологические смыслы, вчитываемые в метафоры Гоббса, не имеют, конечно, непосредственного отношения к Достоевскому, но показательны в отношении самих возможностей расширительного истолкования использованного им образа. В русской литературе о таких возможностях напомнит, среди прочих, Максимилиан Волошин, скрестивший Левиафана библейского текста и Левиафана Гоббса в стихотворении, рисующем монструозное творение — всепожирающее государство.

«Левиафан» Гоббса — не единственный текст, позволяющий впитывать в образ крокодила политологические смыслы. В том же контексте об экзотическом пресмыкающемся вспомнит Жан Леклерк, один из пропагандистов гражданской философии ( civil philosophy ) Локка во Франции. Локк отстаивал в «Essays» идею о том, что «естественный человек» не нуждается в правилах силлогистической логики, чтобы правильно мыслить. Название трактата Леклерка « Parrhasiana » (1699) обыгрывает риторический термин παρρηοιμα (из греч. πβν, ρκοις — «вся речь», полная откровенность; лат. licentia ), обозначающий фигуру мысли и «вольной» речи, допускающей свободу оратора в выражении мыслей и эмоций. В своем сочинении Леклерк иллюстрирует различие между приверженцами антисхоластической мысли и адептами «фальшивой риторики» сравнением двух художников, «один из которых изображает природу и показывает то, что может быть увидено, а другой создает таких животных, которых он бы никогда не увидел, — на пример, слона с головой крокодила» [964]. Риторика переворачивает естественные отношения между идеями и словами, человеком и языком, позволяя создавать химеры, не имеющие отношения к действительности. Необходимо отрешиться от власти слов, и тогда ста нет ясно, что в действительности есть слоны и крокодилы, но нет созданного словами фантазма — слонокрокодила [965]. Нечто похожее происходит и в рассказе Достоевского: симбиоз чиновника и крокодила вполне возможен в мире фантазмов, порождаемых пустопорожней риторикой и публицистической силлогистикой нигилистов и либералов.

Нелишне заметить, что в современной культуре рассказ Достоевского живет своей жизнью, а его интертекстуальное прочтение (в том числе и вышепредложенное) заслуживает методологических, а точнее сказать — жанровых оговорок. Это особенно очевидно на фоне инициированной психоаналитическими исследованиями Фрейда традиции сексологической интерпретации творчества Достоевского, принципиально подразумевающей возможность таких истолкований, с которыми сам автор, скорее всего, не согласился бы уже потому, что они обнаруживают его подсознательные страхи и утаенные пристрастия. (Те же аргументы традиционно адресуются и критикам фрейдизма, не желающим признавать малоприятную изнанку собственной психики.) Рассказ «Крокодил» также не остался без внимания психоаналитически ориентированных интерпретаторов. Г. А. Левинтон специально останавливается на фаллической символике прожорливого чудовища (привлекшего внимание исследователя своим длинным хвостом) и усматривает в рассказе Достоевского обеденную метафорику еды-дефекации и орально-анально-генитального контакта [966]. В интерпретации M. H. Золотоносова крокодил, напротив, решительно феминизируется, а его образ представляется пугающим символом vagina dentata — ведь проглотивший чиновника крокодил не только зубаст: возможность его вспороть указывает, по мнению исследователя, «именно <���…> на вагинальную природу крокодила». Мало того. «Крокодил с Иваном Матвеевичем внутри выполняет роль жилища Бабы-яги, в котором дверь — это рот — vagina , поглотившая любопытного мужчину» [967]. Что же до сосуществования в рас сказе Достоевского вагинальных и фаллических коннотаций, то вся суть в том, как смотреть или, точнее, кто смотрит: крокодил «является бисексуальным персонажем — женским для Ивана Матвеевича и мужским для Елены Ивановны» [968]. Филология тоже может быть забавной…

С легкой руки Достоевского, инвективно-социальным подтекстам крокодильей метафорики в русской культуре была уготована долгая жизнь. Вероятно, не без оглядки на Достоевского о крокодилах вспомнит спивающийся и бедствующий Николай Успенский, разыгрывавший за подаяние шутовские представления перед публикой. В пересказе Корнея Чуковского, «он играл перед уличной толпой на гармонике, на гитаре, на скрипке, он распевал куп леты и частушки, он разыгрывал целые сцены с маленьким крокодиловым чучелом, которое всюду таскал за собой, и, дергая его за веревку, произносил от его лица монологи.