Михаил Армалинский - Соитие (Альманах эротической литературы)

ума, которым я тщеславился, храбрился,
а был он, как всегда, подвержен той мечте,
что шла от Бога, а не от каприза,
которая оттащит от карниза,
под коим лев с ручищей на мяче.

Все они, лишь под хмельком кончающие,
с комплексами, глупостью и фобиями,
женские свои права качающие,
производных не своих любя, а опиума.

Все они, влюбленные в вибраторы,
а себя секретно ненавидящие,
возомнившие себя ораторами,
вякающие идейки нищие.

Сколько развелось их, недоёбанных,
истеричных, злых, с намеком подленьким.
Жаль гарем, где подавали подданных,
поддававших верно задом потненьким.

Царь природы размножался в неволе,
царь зверей же не хотел — оскорблялся.
Первый — строем проходил под конвоем,
а второй — от клетки обособлялся.

Хоть на царство их и не выбирали,
царь природы сторонился законов
вырождаясь в клетке и умирая,
но хоть с музыкой плодящихся стонов.

О порнография — прекрасная графа
в анкете для измученных мечтаний,
которых наняла на труд строфа,
без оговорок и без замечаний.

Графа лишь истиной заполнена была,
что и до гласности, до рождества Христова
всегда горела, никогда — дотла,
для всех была желанная обнова.

Но вдруг везде возникли лекаря
души, они же инженеры. Вторгшись ранью,
они мечту сажали в лагеря,
пытали ложью, холодом, моралью.

Когда же выплыл реабилитанс
и сексуальных революций крови,
мы пересели в старый тарантас
и затряслись по направленью к нови.

Мне грустно оттого, что вазелин тебе
необходим, поскольку ты шершава.
Мой скипетр у тебя в руке, у пальчиков в гурьбе,
в моей руке пизда, как царская держава.

Я чувствую себя владыкою чудес
поскольку ты была мужчиною недавно.
Но сук отрублен, и чем дальше в лес,
тем больше кровь кипит у фифы-Фавна.

Мне нужна пизда под боком,
чтоб задумчиво писать,
ходит каждая под Богом,
но не все они подстать

той мечте моей бессмертной,
о которой я скулю.
Я манкирую беседой,
и надежды не сулю,

бабе, падкой на словечки
или денежки, увы.
Пусть сочатся, словно свечки
от огня моей любви.

Звоню одной, которой не звонил
дней эдак шестьдесят.
С ней некто, кто ебёт. И я, Зоил,
эссе, как квинтэссенцию досад,

строчу. Потом звоню другой пизде
— заполнена килой.
И я кропаю стих о пустоте,
верней, о полой щели половой.

Где вы, желанные, влажнещие вмиг?
Всю прячетесь меж ног?
Не любите, что я к вам напрямик,
что стыд и остальное превозмог,

Ну, что же, с вами мне не по пути,
раз не приводит в Рим,
где похоть — это тот же аппетит,
что мы не хлебом — зрелищем творим.

Пока не обесчещёны,
не требуют почету.
Сопротивлялись женщины,
не поддаваясь счету.

Всё мало их, сочащихся
сквозь пальцы и вообще.
Любви учить учащихся
продажности — вотще.

Я помню впечатленье первое,
когда увидел эту стерву я.
Она, с тяжелым подбородком,
и с пухлой талией короткой,

белела блядскою улыбкой,
и представлялась мне голубкой,
которой в этой жизни зыбкой
без пестика печально, ступке.

И потому она готова
скакать на мне, как та Годива,
но эта телом, как корова,
и для меня сие не диво.

То бабою Ягою в ступе
или на курьих ножках в срубе,
она пыхтела самоваром,
опорожняясь самосвалом.

Всю это было много позже,
когда я годик с неё пожил.
А до того дрянного времени
ей не хватало только семени,

которым я был переполнен,
как исполин, который болен
летальной жаждой разрушенья,
летевший в бездну размноженья.

Человек, предельно юный,
без надежды на успех,
он пускал на женщин слюни,
гладя их курчавый мех.

Он стареть не собирался,
он по-прежнему желал,
чтобы в небе оперялся
облаков девятый вал.

Одержимый воздержаньем,
всяк противен был ему.
Заполнял он звучным ржаньем
недоступное уму.

Ошарашенные люди
обходили стороной.
Ну, а он, пуская слюни,
пел привет стране родной,

потому что языкастым
он был только для страны,
где читательские касты
интеллектом не дурны.

Так и жил он, незаметно
перекрикнув океан,
с бурями аплодисментов.
Бурю выдержал стакан.

Я не спрошу: «За что?»,
Но я спрошу: «Зачем?»,
когда мой Бог сочтет,
что время мне врачей

созвать вокруг себя
консилиумом силы,
что с жадностью собак
за мясо укусили.

Cпрошу: «Какой же смысл
в дурных переживаньях,
застопоривших мысль,
замедливших жеванье?»

И мне откроет Бог,
не истину, а суть,
где я в бараний рог
хоть скручен, но не жуть

мной овладеет — нет!
а радость оттого,
что мною мир воспет,
звенящий тетивой

Амура, что не Бог,
а богочеловечек,
народы между ног
позором изувечил.

Бог оживил меня
до самой смерти дальней,
и не залил огня
в священном храме спальни.

К любой мне хочется прилипнуть
или прильнуть, или прилечь,
снять кружевную пелерину
с безумных бёдер, с гордых плеч.

Как грустно мне, что недоступно
мне ваших бёдер большинство,
что брать вас силою — подсудно,
что грех в вас видеть Божество.

Без ваших жизней междустрочных,
без ваших маленьких смертей
ни жизни мне, ни смерти. Точно
как вам — ни крови, ни детей.

Меня пизда волнует больше смерти,
наверно потому, что в ней и жизнь,
и смерть. Она мой облик метит
и миру кажет, крикнув, покажись!

И я послушно строчками являюсь,
а в них — она, властительница дум.
Нет, не в ногах, я между ног валяюсь
вымаливая крупный план их, zoom.

Хоть Бога правота неоспорима,
но как подчас печальна правота
разлуки с той, что прячется незримо,
до времени, пониже живота.

О, как она была прекрасна и влажна,
как жаждала меня, как восторгалась!
Её хозяйка восседала так важна,
в самовлюбленном ритме возгоралась.

Ты взгляд не отводила, ты светила
в ночи знакомства нашего луной,
которая приливом нас сводила
которая за губы нас схватила
и намертво их склеила слюной.