Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

У язычников-эллинов и у христиан-византийцев это противопоставление имело разный смысл. Для язычни­ков «космос» строили боги, и мир становился пригоден для человека. «Хаос» отстаивали и несли с собой чудо­вища; в мире «хаоса» человек жить не мог. В славяно­языческой культуре есть противопоставления, очень похожие по смыслу на эллино-языческие...

Для византийцев «космос» строили сами люди, про­являя в своем общежитии усвоенную горнюю муд­рость — софийность.

Так что получается — представления о борьбе че­ловека с остальной природой русские получили вовсе не только из Европы и задолго до XVIII века. Как и представление о том, что человек должен софийно уст­раивать мир, воплощать в нем божественную идею.

Стоит присмотреться — и то, что однозначно каза­лось «европейским заимствованием», оказывается чем-то древнейшим, общим для всех индоевропейских наро­дов. Да еще и усугубленным византийским влиянием.

Но, во всяком случае, Петербург сложился еще и как воплощение этой идеи — скорее даже целого слож­ного комплекса разновременных, по разному трактуемых идеи творчества и силы человека, преодоления косной природы. Петербург — каменный гимн могуще­ству человека. Город — зримое воплощение таланта, трудолюбия и мощи.

Интересно, как все эти идеи красиво, удивительно органично видны у А.С.Пушкина: и «город заложен» не как-нибудь, а «назло надменному соседу». Мы — силь­ны, мы — громадная империя, мы «им» еще покажем!

И тут же — рубить окно в Европу суждено не как-нибудь, а самой природой... И желание, чтобы все по­няли, оценили, признали право рубить окна и дружно запировали... Так сказать, на равных, как европейцы с европейцами, часть дружной семьи.

Для А.С.Пушкина воплощенные в Петербурге идеи были едины, воспринимались нерасчлененно, и слива­лись вполне органично. Вот для грядущих поколений не все было так однозначно. Имперская идея тихо помира­ла, вплоть до полной утраты власти над умами. Идея вла­сти человека над природой занимала все меньшее место в духовной жизни европейцев; в середине — конце XX ве­ка она заняла нынешнее, весьма скромное место.

А вот европейская идея только крепла и разрасталась. Другое дело, что содержание этой идеи не всегда остава­лось одинаковым и в разных странах, и в разное время.

Пока мы говорили об идеях, воплощенных в Пе­тербурге или сознательно, или уж, во всяком случае, не вопреки себе. Идеи империи, европеизма, могущества человека вполне осознавались уже современниками Петра I.

Но, кроме этих идей, Петербург стал местом вопло­щения еще одной идеи, гораздо хуже понимаемой со­временниками событий и даже современными людьми. Это идея «дуальных оппозиций», а говоря попроще — парных противопоставлений. Такими противопоставле­ниями мыслят все индоевропейцы: «небо — земля», «мяг­кое — твердое», «верх — низ»... Продолжать можно бесконечно.

Есть основания полагать, что в русской православ­ной культуре эти оппозиции сыграли особенную роль и что без понимания этой роли слишком многое остается непонятным. Я познакомлю читателя с теорией, разра­ботанной российскими учеными Ю.М. Лотманом и Б.С. Успенским [43] Успенский Б.А., Лотман Ю.М. Роль дуальных моделей в динами­ке русской культуры (до конца XVIII века) // Успенский Б.А. Избран­ные труды. Том I. M., 1996. С. 338—380. . Без знания этой теории наше понимание русской истории может оказаться неполным. Но помни­те: я излагаю не истину в последней инстанции, а «все­го лишь» научную гипотезу, которая может быть еще и неверной.

...Христианская церковь видела мир как столкнове­ние добрых и злых сил. Не было в мире ничего, что не было бы или праведным, или грешным. Любое решение императоров, любое явление в природе было или хоро­шим, святым, или плохим, грешным. Животные, даже минералы, звезды, народы и отдельные люди жестко разделялись на «положительных» и «отрицательных», святых и грешных.

В XIII веке католики признали, кроме рая и ада, еще и чистилище — особое место, где души проходят иску­пление мелких, не «смертных» грехов. Потом они тоже попадают в рай, эти души. В западном христианстве по­явилось представление о зоне нейтрального — о лично­стях, явлениях и поступках, которые не грешны и не праведны.

Пока не затрагивалась сфера грешного и святого, западное общество могло изменяться, не ставя под со­мнение свои важнейшие ценности. Научившись у ара­бов делать бумагу и создавая горнорудную промышлен­ность, западные христиане и не грешили, и не прибли­жались к святости.

Восточное христианство продолжало жить в мире, где не было ничего нейтрального — такого, что не было бы ни грешным, ни праведным. Благодаря этому визан­тийские ученые состоялись как невероятнейшие мора­листы, тратившие массу времени на объяснения того, как блаженны, скажем, птицы, склевывающие в садах насекомых; сколь велик Господь, сотворивший этих птиц, как они полезны для человека и вообще как хоро­шо, что они есть. Для них важны были не только, а час­то и не столько факты, сколько их религиозно-морали-заторское истолкование.

Русь и в XIII, и в XVII веках в представлении рус­ских оставалась святой землей, в которой все было аб­солютно священно и праведно. Любая мелочь, включая обычай класть поясные поклоны, спать после обеда или сидеть именно на лавке, а не на стуле, была священным обычаем; отступиться от него значило в какой-то степе­ни отступиться и от христианства. Естественно, в эти священные установки нельзя было вносить никаких из­менений. Начать иначе пахать землю или ковать металл значило не просто отойти от заветов предков, но и усомниться в благодатности Святой Руси.

А все остальные страны, и восточные, и западные, рассматривались как грешные, отпавшие от истинной веры. Конечно, русские цари организовывали новые производства, заводили «полки нового строя». Нанимая немецких и шотландских инженеров и офицеров, цари ставили их над русскими рабочими и солдатами — про­сто потому, что они владели знаниями, которых у рус­ских еще не было. Но даже в конце XVII века прикосно­вение к «инородцу» опоганивало; входить к нему в дом и есть его пищу было нельзя с религиозной точки зрения. Немцы оставались теми, кто используется, но у кого почти не учатся. А русское общество бешено сопро­тивлялось всяким попыткам его хоть немного изменить.

В спорах о реформах Петра I, обо всей петровской эпохе совершенно справедливо отмечается, что Россия должна была учиться у Европы и сама становиться Ев­ропой — если не хотела превратиться в полуколонию и погибнуть в историческом смысле. Но совершенно не учитывается этот важнейший факт: для того, чтобы учиться у Европы, надо было разрушить представление о странах «латинства» как о грешных странах, религиоз­но погибших землях. Одновременно необходимо было разрушить представление о России как совершенной стране, в которой все свято и ничего нельзя изменять.