Дмитрий Быков - Статьи из газеты «Известия»

Он для нас сегодня очень важный писатель. Не только потому, что раскрывает многие механизмы работы МI6, а потому, что ищет Бога в тех, от кого мы привыкли брезгливо отворачиваться. Может быть, он именно там ― среди падших. Потому что там его обычное место. О непадших и так есть кому позаботиться, и вряд ли они, столь благополучные, что-нибудь изменят в мире. А для тех, кто мучается, ропщет и даже ненавидит, есть надежда.

1 апреля 2011 года

9 апреля этого года читающий мир отметит 190-летие Шарля Бодлера, родившегося в 1821 году в Париже и умершего там же 46 лет спустя.

Что говорить, он был гений. Именно на нем произошел роковой перелом от романтизма к декадансу, от скалы, на которой красиво ругается гордый демон, к зловонной клоаке, откуда выкрикивает шестистопные непристойности пьяный поэт. Этот контраст пробивает даже теперешнего читателя, а тогдашнего оглушал не хуже дубины. Культ наркомании пошел от Бодлера, даром что сам он наркоманом не был; он узаконил интерес к низменному, постыдному, кощунственному ― и возглавил список «проклятых поэтов», определивших лицо европейской лирики на век вперед. Он первый научился наслаждаться ароматами падали, упиваться падением, воспевать трущобу; он открыл питательный слой, гумус, на котором возросли змеистые стебли модерна, его лианы, болотные лилии, опиумные маки. Бодлер первым додумался искать сверхчеловека среди падших, в отверженных увидел отвергнувших, высшим проявлением христианства в новое время счел богоборчество, а то и прямое богохульство.

Можно спорить о том, оправдывает ли художественный результат все эти гадости, которые декаденты щедро проделывают с собой и окружающими. Но декаданс ― неизбежный этап на пути большого искусства, упадок перед новым возрождением, распад перед рывком, и добросовестно пройти его, пожалуй, душеполезней, чем избегнуть.

Но вот к какому парадоксу хочу я привлечь ваше внимание. 10 декабря (н. ст.) того же 1821 года у нас в России родился двойник Бодлера. Та же эстетика безобразного, те же описания трущоб и общественных язв, нищеты и разложения; те же бесконечные переиздания и цензурные преследования первой книги («Стихотворения» и «Цветы зла» вышли с разницей в два года), тот же торжественный шестистопный ямб, наполненный обличениями и шокирующими деталями. Оба страдали от приступов черной меланхолии и, страшно сказать, даже лечились от нее одинаково. Сравните «Душу вина» Бодлера ― и ее почти дословное повторение: «Не водись-ка на свете вина ― тошен был бы мне свет, и пожалуй ― силен Сатана! ― натворил бы я бед»…

В сопоставлении Бодлера и Некрасова, которого читатель уже узнал, разумеется, нет сенсации: французский критик Шарль Корбе в монографии о Некрасове ставил его выше Бодлера и отмечал удивительные параллели. Парадокс в том, что, где у Бодлера упоение падением, счастливое разложение, погрязание в пороке и мерзости, там у Некрасова больная совесть и мучительное моральное возрождение; где у Бодлера бегство от презренной реальности ― у Некрасова пафос борьбы; наконец, где у Бодлера омерзение к толпе ― у Некрасова, поверх того же омерзения к черни, страстная любовь к народу и вера в него. И художественные открытия Некрасова не менее масштабны, а эмоциональный диапазон много шире, ибо есть в его спектре и умиление, и сострадание, и гордость. Бодлер, повторим, гений, но ему не написать ни «Пророка», ни «Декабристок», ни «Рыцаря на час».

И если кто-то из апологетов модерна увидит в моих словах отголосок вузовского учебника советской поры ― что ж, отвечу я, и тогда писали правду: русское искусство, не отказываясь от эстетических поисков, миновало фазу декаданса или по крайней мере переболело этой корью в легкой форме. Незадолго до сумасшествия Мопассан прочел «Смерть Ивана Ильича» ― и сказал: «Я вижу теперь, что мои десятки томов ничего не стоят». Стоят, конечно, но, думаю, Бодлер, прочитав «Мороз, Красный нос» или «Последние песни», сказал бы нечто подобное.

А все потому, что русская литература не могла позволить себе гнить и разлагаться: она была единственным средством защиты общества от власти. Ее гуманистический пафос был неизбежной реакцией на антигуманную и беззаконную власть, подпиравшуюся авторитетом традиции и церкви; в этом смысле Россия блестяще подтверждает слова Томаса Манна (в «Фаустусе») о нравственной благотворности абсолютного, бесспорного зла. Оно позволяет объединиться силам добра, предостерегает их от заигрывания с дьяволом.

В России это зло воплощалось в косном политическом устройстве, в бесправии, воровстве, крепостничестве, преследованиях инакомыслия ― отечественное государство аккумулировало в себе слишком большое количество зла и негатива. И поэзия, борясь с ним, преодолевала соблазны декадентства: у нас не было своих Рэмбо, и даже наши модернисты вроде Брюсова далеко не достигали тех глубин падения, которыми прославились их западные коллеги. Вот почему, возможно, и авангард наш с самого начала общественно окрашен ― и уходит не в заумь и самоуничтожение, а в плакат, в эстетику радостного преобразования жизни.

Мне скажут, что нет большой разницы между футуристом Маринетти, пришедшим к фашизму, и Маяковским, пришедшим к коммунизму. А я посоветую перечесть «Вечный фашизм» Умберто Эко и забыть навеки о глупом и некорректном отождествлении коммунистов и фашистов. И пусть практики их похожи ― но корни принципиально различны; и кто бы что бы ни говорил ― а Некрасов масштабнее, разнообразнее, человечнее Бодлера. Спасибо за это российскому государству, не позволявшему русским поэтам любоваться цветами зла ― и заставлявшему посильно бороться с этим «Красным цветком».

Можно, конечно, вспомнить и о зерне, которое, падши в землю, не умрет и останется одно ― а если умрет, принесет много плода. И, наверное, искусство Запада, прошедшее декаданс, сегодня ближе к воскресению, чем искусство России. Но если бы это зерно умерло, вообще непонятно, что у нас тут было бы живого.

8 апреля 2011 года

Ровно 45 лет назад ― весной 1966 года ― братья Стругацкие умудрились опубликовать в СССР (в сборнике фантастики «Эллинский секрет») «лесную» часть самого любимого и совершенного своего создания ― «Улитки на склоне».

В предисловии к «Эллинскому секрету» составители Брандис и Дмитревский как только не изощрялись, чтобы вывести из-под огня трудную, непонятную новую вещь Стругацких, ― и аналогий-то просили не искать, и конкретных толкований избегать, но любому читателю «Улитки» было ясно, что перед ним самый точный за последнее время портрет Родины. Есть Лес ― огромное, больное, заболоченное пространство вырождающихся деревень, прыгучих деревьев и внезапных Одержаний ― и есть Управление на краю этого леса, которое им занимается, питается, изучает его и как бы даже управляет, но в действительности давно уже интересуется только интригами, карьерами и бабами. Разговоры и обычаи мужиков в «лесной» части один в один напоминали диалоги и ситуации из прозы «деревенщиков», с незначительным гротескным преувеличением. Бюрократия Управления тоже мгновенно узнавалась. Стругацкие, может, и близко не имея этого в виду, в очередной раз с блеском угадали тенденцию, никем покамест не осознанную: Россия стремительно распадалась на огромную Индию и крошечную Англию, которая только делает вид, что управляет ею. Говоря проще, власть отделена от страны и давно уже развивается отдельно. В условиях этого раздельного существования они деградируют с равной неизбежностью и почти равной скоростью.