Дмитрий Быков - Статьи из газеты «Известия»

Нынешняя Россия служит почти идеальной ― уже без гротеска ― иллюстрацией к «Улитке», казавшейся когда-то страшным сном. Впрочем, что из современной российской реальности не показалось бы ночным кошмаром тогдашнему читателю Стругацких, а то и самим авторам? Мы живем в огромной стране, по совершенной своей непознанности неотличимой от Леса; мужики в ней разговаривают ― и думают ― ровно так, как в «Улитке», а женщины действительно ушли ― правда, не в партеногенез, а в менее почтенные занятия. Что до Управления ― там нет уже никакого управления ничем, а подлинно улиточный жестокий абсурд; открылся и смысл названия, на который, впрочем, намекали еще составители «Эллинского секрета». В мире «Улитки» все делается ооочень мееееедленно. Именно потому, что это мир без цели и смысла, без вертикали, со сплошной ползучей горизонталью ― мир вялый, многословный, заплетающийся. И страна, разделенная надвое, не может двинуться никуда ― она вяло шевелится на одном месте. И дело только за Махатмой Ганди, который бы сумел ненасильственно вывести колонию из-под колонизатора… но в Лесу Махатмы не заводятся, вот в чем проблема.

Однако решение этой проблемы существует, и оно даже было найдено в Советском Союзе, где существовала так называемая прослойка между пролетариатом и крестьянством, но в действительности, конечно, между народом и властью. Эта прослойка, постепенно разраставшаяся и в конце концов превзошедшая по своим объемам и руководящую элиту, и пролетариат, и крестьянство, называлась у Солженицына «образованщиной», не без пренебрежения и осуждения.

Между тем это и была советская интеллигенция ― проще говоря, то новое состояние народа, которое и было главной, если не единственной, заслугой советского проекта. Появление массового движения КСП ― нового фольклора эпохи ― как раз и обозначило собою возникновение этого слоя: народом называется тот, кто пишет народные песни. Этот народ получил шанс выйти из Леса: он ― не Управление и не мужики, а то третье, что представлено у Стругацких Перецом и Кандидом. Только Перец и Кандид чрезвычайно одиноки, а интеллигенция-образованщина в семидесятые составляла половину, если не большинство, населения страны. Это были люди с неполным (чаще полным) средним образованием, а примерно четверть из них ― с высшим; люди с профессией в руках, с полными собраниями классиков на полках, с магнитофонами, тоже служившими распространению культуры, и с собственным мнением по большинству проблем мироздания. Они попивали, конечно, но не запойно; они стремились устроить детей в институты; их руками делалось в стране почти все. И это третье ― не лесное и не управленческое ― состояние народа могло предохранить страну от очередного деления на горстку вырождающихся колонизаторов и деградирующих туземцев… но Россия в очередной раз сожрала умозрительный проект и вернулась на прежний, ооооочень мееееедленный путь. Путь Улитки на склоне.

Сегодня у нее еще есть шанс избежать окончательного развода. Чтобы страна прекратила делиться на Лес и Управление, Лесу не нужно воевать с Управлением ― ему достаточно перестать быть Лесом. Сегодня как никогда власти необходим многочисленный ― а впоследствии преобладающий ― отряд посредников между нею и народом, способный сцементировать страну: назови их образованцами, интеллигентами, средним классом, по мне, так это профессионалы, не более. Чтобы они начали работать, достаточно прекратить гнобить их, как гнобят в Лесу и Управлении Переца и Кандида. А для начала хорошо бы осознать, что в состоянии Улитки ― расколотости на Мужиков и Управленцев ― страна была неэффективна уже в 1913 году. Но, похоже, Управление уже отвыкло чем-либо управлять, а Лес ― о чем-либо думать.

Кстати, поздравляю с днем рождения Бориса Натановича Стругацкого. Это ж надо так все понимать.

15 апреля 2011 года

Ровно 175 лет назад, 19 апреля 1836 года, в Александринке впервые давали «Ревизора». Вопреки советскому литературоведению Николаю I пьеса понравилась (он-то и разрешил ее по настойчивой просьбе Жуковского). Знаменитая реплика «Всем досталось, а мне больше всех» ― лукава: пьеса Гоголя чрезвычайно льстила самолюбию императора, ибо показывала, с чем приходится иметь дело.

Гоголевская комедия ― в некотором смысле загадка отечественного репертуара. Что у нас есть в смысле хитов, кроме «Горя от ума», «Ревизора», примерно четверти наследия Островского, всего Чехова и «На дне»? Но из всей этой невеликой плеяды именно Гоголь с «Ревизором» остается чемпионом актуальности: как заметил недавно умный критик, «Ревизора» невозможно провалить. Сила текста такова, что вытянет любую постановку.

Тургенев, вспоминая о первом публичном чтении «Ревизора» у Жуковского, подчеркивал гоголевскую абсолютную серьезность, даже наивность: он зачитывал комедию, как отчет о научном эксперименте с поразившими его самого результатами. Отчасти так оно и есть: человек, выросший в Малороссии, идеально ориентирующийся в ее мифопоэтическом пространстве и в гротескном мире ее старосветского дворянства, исследует явившийся ему мир российской бюрократии: как хотите, а взгляд Гоголя на Россию есть взгляд именно сторонний. Так смотрит пришелец с жаркого и щедрого юга, где все друг другу как-никак родня, на жестокий север, где всех связывают даже не родственные, а сугубо коррупционные отношения; где человек принципиально неважен, а важна его функция ― и потому Хлестакова принимают за Ревизора, а Чичикова ― за капитана Копейкина; где подкладывают заезжему проходимцу дочь, а понадобится, и жену; где больные, как мухи, выздоравливают, где положение весьма печально, но, уповая на милосердие Божие, за два соленых огурца и полпорции икры… Именно взгляд чужака, путешественника в жестоком, экзотическом, но чужом, а потому забавном мире позволил Гоголю вычленить три ключевые ситуации в русской жизни, схемы, на которых и стоит вся, как модно теперь говорить, матрица. Они же ― три главных гэга «Ревизора», двигатели сюжета, триггеры, запускающие зрительскую реакцию радостного узнавания.

Первый ― qui pro quo в бюрократическом варианте. Во французском водевиле, скажем, механизм тот же ― но там любовницу принимают за жену или садовника за любовника; в России смешно не то, что Хлестакова приняли за Ревизора, а то, что он с этой ролью блестяще справился. Игорь Терентьев, в чьей постановке немая сцена увенчивалась выходом того же Хлестакова в качестве уже настоящего Ревизора, был глубоко прав именно потому, что настоящий инкогнито из Петербурга мог быть кем угодно: пьеса написана, исполнитель ничего не меняет. Может прибыть въедливый аскет, а может ― фитюлька, тряпка; изменится сумма взятки, не более. Функция выше личности, и самое изумительное, что Хлестаков отлично сладил с главной задачей Ревизора: нагнал страху, приструнил, подоил… и если бы по возвращении в Петербург передал куда следует откат ― сахарную голову, процентов десять бумажек, ― лучшего исполнителя нельзя было бы желать.