Бенджамин Харшав - Язык в революционное время

II. Новые суждения обычно не появлялись в устной форме (хотя и возникали на письме).

III. На этом языке не велось нормальных диалогов.

IV. На этом языке не воспитывали детей; ни один человек не мог считать его «родным языком».

Всего этого не было, потому что иврит существовал как интегрированный язык в рамках двух языков-оболочек — идиша и государственного языка [90] Речь идет не об обычном случае «диглоссии», в которой два языка делят роли как равноправные партнеры. . Иврит не мог отвечать за повседневное общение или выполнять официальные функции — эту роль он отводил другим языкам. Подобная ситуация начала изменяться, когда возникли автономные ивритская литература и культура с собственной журналистикой и системой образования.

Еще до возрождения разговорного иврита в Европе началось интенсивное и многоаспектное возрождение иврита письменного, и оно охватило все сферы современной жизни. Без государства. Без организованной науки. Без академии, без школ. Но с намерением сделать так, чтобы на иврите можно было бы писать обо всем и успешно соперничать с так называемым «разговорным языком», идишем, который быстро стал и письменным в полном объеме и тоже пытался охватить все сферы культуры того периода. Возьмите, например, «Парижские тайны» Эжена Сю, переведенные на иврит Калманом Шульманом и опубликованные в Вильне в 1859 г. (у меня есть шестое издание, 1911 г.) — книга открывается предисловием ивритского поэта и грамматиста Адама [91] Адам — акроним имени Авраам Дов-Бер Михалишкер. ха-Коэна Лебенсона (1794–1878), которое написано еще высоким стилем Хаскалы (имейте в виду: «язык» на иврите женского рода):

Кто в нашем народе, зная, что богатство языка — это богатство народа и его слава — это и слава народа, кто из нас не возрадуется, глядя сегодня, как наш Святой язык, который с тех пор, как слава была изгнана из Израиля, пережил поругание и своей славы, и был изгнан с лица земли, и попал в тяжелый переплет [книги], и остался в немногих святых книгах и в немногих святых местах, а теперь, в нынешнем поколении, Дух Божий принялся оживлять его руками его сочинителей, немногочисленных и оторванных друг от друга, — кто из нас не возрадуется тому, что язык наш может вернуть былую славу, и мало-помалу опять начинает шествовать по лицу земли, и вновь возвещает обо всех делах Господних и обо всех Его творениях на небесах и на земле.

Короче говоря, описанное Сю «дно» Парижа — это тоже часть «дел Господних», достойных описания на иврите. Лебенсон продолжает:

И слова его рождаются во всех концах земли и появляются на четырех ветрах небесных, повсюду, где рассеяны сыны ее народа, — и он произносит притчу для тысяч и стихотворение для многих, и он говорит о любой мудрости [области знаний], и о любой науке, и о любом искусстве. Наконец не осталось ни одной важной материи и ни одной ценности, которую он обнаруживает в руках младших братьев, процветавших на земле во славе и блеске во времена ее бедности и страданий, чтобы он не поспешил впитать ее, отряхнув прах со своего тела, в эти краткие дни, дабы это чудо заронило надежду в сердца сочинителей, что вскоре они узрят, как говорят на этом языке сыны его народа, как то было в древние времена.

За этим следует «Гимн» древнееврейскому языку и его литовским знатокам, сочиненный девятнадцатилетним сыном Адама ха-Коэна, ивритским поэтом Михаэлем (Миха Йосеф Лебенсон, 1828–1852). Он начинается такими словами:

Итак, мотив возрождения языка — не изобретение Бен-Иегуды, это было давнее чувство литовских кругов маскилим (глава иешивы, в которой учился Бен-Иегуда, рисковал своим местом, тайно обучая его ивритской грамматике, которая считалась ересью, — тем самым он демонстрировал глубокую любовь к языку).

Наконец, после еще нескольких стихотворений и вступлений, мы добираемся до романа, который открывается сценой в парижском притоне, где пьют вино пятеро убийц и грабителей; переводчик прямо в тексте объясняет, что такое притон, — ведь его дорогие читатели, возможно, никогда не видели ничего подобного.

В эпоху Просвещения такого рода попытки были разрозненными, но настойчиво повторялись, и постепенно, а может быть, и единым рывком поток расширился. В деле возрождения языка можно перечислить несколько важных достижений:

1. Открытие для текстов на иврите новых тематических областей в знании и вымысле, напрямую не связанных с жизнью читателей.

2. Овладение новыми жанрами в литературе, журналистике и философии.

3. Написание новых текстов на иврите (т. е. сочинений, не являвшихся экзегезой или комментарием на канонические тексты).

4. Составление новых фраз на иврите (т. е. новая, свободная письменная «ивритская речь»).

5. Постепенное освобождение отдельного слова от уз готовых речевых конструкций и фраз из классических текстов; его усугубляло быстрое изобретение множества новых отдельных [92] Это тоже представляло собой определенную проблему — ведь первым импульсом было изобретать новое слово в традициях цветистых иносказаний. Так, «чайник» сначала назывался на иврите «горшком для приготовления лепестков из Китая», пока в XX в. не изобрели слово кумкум (кумкум появляется в Талмуде, от греч. koukkoumion). Многие неологизмы подражали европейским словам: так, «телеграф» назывался дилуг-рав — это звучит похоже и означает «длинный скачок», «протокол» стал пиртей-коль, т. е. «детали всего». слов и терминов.

6. Подчинение ивритских слов и конструкций европейскому поэтическому метру, т. е. изменение порядка слов, принятого в традиционных текстах.

7. Организация языка как текста, переведенного с другого языка, ассимиляция его мира, его терминологии и порядка слов.

8. Восприимчивость языка иврит к терминам и словам, позаимствованным из общеевропейского словаря.

9. И, в результате всего перечисленного, интенсивное и энергичное создание нового и современного языка иврит, европейского по духу и цели, выражаясь словами Адама Ха-Коэна Лебенсона: языка, который «говорит о любой мудрости, и о любой науке, и о любом искусстве».

Вся совокупность этих новых текстов получила название «ивритской литературы» и публиковалась в одних и тех же изданиях. В нее входили не только беллетристика, но и журналистика, новости, публицистика, критика, философия, научно-популярные сочинения и переводы. Для любого, кто желал выразить себя в творчестве на иврите — в поэзии или в прозе, в беллетристике или в мемуарах, — почва была уже подготовлена. К концу XIX в. возникли газеты на иврите, а в них отношения между литературой и политикой подверглись инверсии, и литература стала частью журналистики в целом. Великое распространение оригинальной художественной литературы на иврите — т. н. «период ренессанса» ивритской литературы (1882–1914) — началось в России, когда Хаскала потерпела крушение, т. е. после того, как Бен-Иегуда отбыл в отдаленную провинцию Оттоманской империи, Палестину. Поэтому, несмотря на то что он изобрел множество неологизмов и тысячами классифицировал старые слова, его сочинения производили впечатление устаревших и излишне риторичных, его газеты — старомодных, а его речь казалась посетителям, знакомым с возрождением ивритской литературы в Европе, детским лепетом. Период ренессанса ивритской литературы открылся сочинениями Ахад ха-Ама и Бялика (1889, 1892) и продолжался вплоть до 1920 г., хотя проявления модернизма возникали в ней еще с 1906 г. в произведениях Бренера, Гнесина и Авраама бен-Ицхака (1883–1950). Эти иммигранты Второй алии прибыли в Эрец Исраэль, исполненные гордости за свои литературные, в том числе и модернистские, успехи.