Михаил Гиршман - Литературное произведение: Теория художественной целостности

Однако, не соглашаясь с Ролланом, следует сказать и о том, что впечатление, подобное тому, что он высказал, имеет основу для своего возникновения. Она – в воплощенной в ритмическом строении и стиле толстовских произведений в целом тенденции к такому развитию сложности и разнородности, которое вместе с тем является их преодолением и утверждением разумных, естественных и простых «начал» и «концов» в сложном процессе жизненного становления и развития, и специфическим финалом толстовского диалога является конечное слияние всего сопрягаемого в разумное и простое единство.

Такая исходная и конечная простая основа полагается в художественном мире Толстого необходимой и отыскивается опять-таки на всех уровнях: и внутри сознающей личности, и в межличностном взаимодействии, и в глобальных отношениях бытия и сознания, действительности и идеи. Характерна в этом смысле такая стилевая закономерность, особенно ясная в поздних произведениях Толстого, как разрешение субъектной многоплановости повествования в родственно обнимающем всех людей единстве повествовательной позиции 15 – именно такова одна из главных смысловых характеристик развертывания повествования в «Смерти Ивана Ильича».

Конечное слияние и преображение сложности в простоту хочет не только объединить разные субъективные точки зрения и взгляды, но и найти синтез общей «субъективности» и максимальной «объективности», онтологизировать «правду», найти самое простое и естественное единство жизни и мысли. Верно, что «Толстой везде сознательно дуалистичен, и мир фактов (или событий), и мир мысли всегда существуют у него рядом, как две взаимосвязанные необходимые и самостоятельные сферы, из противоречивого соотношения которых в произведении извлекается определенный содержательный эффект» 16 . Но к этому надо добавить, что Толстой столь же сознательно «гонит» дуализм, стремится к монизму – и это стремление очень рельефно выражено в стилевой, и в частности ритмико-речевой, динамике его произведений.

Конечно, речь идет об идеальном стремлении, которое отнюдь не всегда получает соответствующую реализацию. В частности, обособление публици-стически-объясняющего начала, так сказать, сферы «чистого смысла» весьма характерно для позднего Толстого. Да и не только для позднего. Тургенев, безусловно, имел некоторые основания, говоря о «сильной кривизне», превращающей, например, «Люцерн» в «морально-политическую проповедь» 17 , а в позднем творчестве Толстого этот «проповеднический» элемент еще более усиливается. Но все же в наиболее значительных произведениях Толстого эти вроде бы чисто субъективные проповеди и «публичные выступления» не только составляют лишь один ритмический план и лишь один компонент стиля, но и – что особенно важно – в ряде случаев они, в свою очередь, становятся предметом художественной объективации.

Характерно, что Толстой в своих высказываниях одновременно настаивает и на максимальной субъективности – в смысле определенности выражения субъективно-авторского отношения к жизни и того, что за человек автор, – и на максимальной объективности, вплоть до отказа от художественного вымысла: «Совестно писать неправду, что было то, чего не было. Если хочешь что сказать, то скажи прямо… Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное и интересное, что им случалось наблюдать в жизни» 18 . В этом «скажи прямо» на первый взгляд заключается установка на прямое публицистическое выступление, прямое описание и идейно-эмоциональное осмысление и объяснение реальных фактов жизни. Однако в вершинных достижениях художественного творчества позднего Толстого формируется особая форма стилевого сплочения этих теоретических антиподов – объективного факта и субъективного смысла, и к их разного рода сопряжениям добавляется воплощенное в стиле авторское стремление к их слиянию на специфически личностной основе.

Сама эта повествовательная установка «скажи прямо» становится в этих произведениях предметом эпического изображения, и такого рода прямыми высказываниями создается образ повествователя, чья жизнь вместе с тем является, как говорил Борис Пастернак о Толстом, «орудием познания всякой другой жизни на свете» . И на читателя действует в данном случае не столько «объяснение» жизни само по себе, сколько целостная, личностная позиция человека, своей жизнью объясняющего жизнь общую, точнее, действует объяснение вместе с объясняющим как неразрывное единство, воссозданное в слове 20 .

Отсюда особое качество толстовской концептуальности, которая в стиле выражается как объективно существующая, как непосредственно принадлежащая бытию, как жизнь, сама обнаруживающая свою скрытую разумную основу. Или наоборот: смысловая энергия «сильного искания истины» настолько велика, что отождествляется смысл жизни и человек, отыскивающий этот смысл, сама непосредственно изображаемая жизнь его – жизнь, обнаруживающая всеобщую правду не как чье-либо субъективное объяснение действительности, а как глубинное свойство самой этой жизни. «Сильное искание истины» – это в то же время и естественная и непосредственная жизнь человека, и в этом простом и естественном существовании жизнь, мысль и страсть сливаются воедино. Такова глубинная основа проясняющейся простоты в стиле Толстого.

Известно, какое большое значение придавал Толстой эмоциональному воздействию на читателя, «заражению» его, возбуждению его сотворческой активности. Причем у Толстого «заражает» не «личный тон» повествования, как у романтиков, а как бы сама обнаруживающая свою сущность жизнь, точнее, объективированная личностными усилиями в повествовании концепция бытия. «Заражает» страстное искание истины как изображаемое свойство самой жизни, как открывающаяся в глубине ее личная и вместе с тем всеобщая правда-страсть.

В этом отношении стиль Толстого предстает и как воплощение нового масштаба авторской личности, адекватной жизненной полноте и сложности и в то же время имеющей достаточно силы для того, чтобы одолеть эту сложность, преобразить ее, открыть в ней простую и естественную правду. Это личность, которая разрастается, вбирает в себя всеобщее содержание жизни, причем не абстрактно, а конкретно, во всей реальной многосторонности, многоплановости и многоступенчатости этой жизни: «Чтобы быть художником слова, надо, чтобы было свойственно высоко подниматься душою и низко падать. Тогда все промежуточные ступени известны, и он может жить в воображении, жить жизнью людей, стоящих на разных ступенях» 21 . Это личность, которая оказывается конденсированным выражением полноты и всеобщей сути человеческого бытия, своего рода личностью – концепцией бытия.