Михаил Гиршман - Литературное произведение: Теория художественной целостности

Так, в рассказе «Женщина» проходящий и главная героиня предстают в окружении Конева, пензенского парня, рыжего мужика, женщины со стеклянными глазами, и в то же время за пределами основного события рассказа полноправно существуют «шляющие за работой» у церковной ограды, станичные казаки, тифлисские тюремные сторожа.

Необходимо, однако, отметить, что воссоздаваемое автором многоголосие, сосуществование множества персонажей, событий, деталей далеко не гармонично – напротив, они предстают как непрерывно сталкивающиеся и мешающие друг другу, создавая картину всеобщего хаоса. Каждому из героев цикла в той или иной степени свойственно осознание себя «забежавшим в чужую улицу» («Губин»), когда начинает осуществляться внутренний принцип: «А что – люди? Держись в стороне, они не помешают» («Калинин»). Так в рассказе «Ералаш» видимая праздничная суета как раз прикрывает то общее для героев состояние, когда каждый вправе сказать как о себе, так и о другом: «Помешал». И не случайно в атмосферу начавшегося праздника со страшной силой врывается как бы вскользь брошенное «краснолицей веселой бабой»: «Дядя Юстин, на степи, с версту от балки, мертвяк лежит, совсем раскис».

Но если в «Ералаше» трагедия врезается в общий ход событий лишь как напоминание, извне, то в рассказах «Тимка», «В ущелье», «Зрители» она становится наиболее естественной развязкой того состояния, когда каждый кому-то «мешает». Все герои цикла в большей или меньшей степени наделены ощущением внутренней дисгармонии и противоестественности втягивающего их движения, когда начинает казаться, «что люди ничего не ищут и не знают, чего искать, а просто криком кричат» и «весь оборот жизни… глупость» («Губин»).

Проходящему же, как никому иному, дано осознание возможности принципиально иной связи человека с живым и движущимся миром и понимание того, что противоестественность и дисгармония человеческих взаимоотношений рвут эту связь, а значит, чреваты катастрофой. Так, в рассказах «Женщина», «Калинин» хаосу и разобщенности противопоставлен момент, когда проходящий видит себя, людей, весь мир как связанное стремительным общим движением целое: «Так ясно чувствуешь бег земли в пространстве, что трудно дышать от напряжения в груди, от восторга, что летишь вместе с нею, красивой и любимой» («Женщина»). «Твое – от Твоих – Тебе» – эта связь соединяет героя с миром и заставляет крикнуть всему живому в нем: «Я тебя люблю!» («Калинин»).

Однако возникающее чувство единения оказывается моментальным, по истечении его мир вновь предстает перед проходящим в своей чудовищной разорванности. Сам собой возникает и проходит через весь цикл вопрос проходящего: «Неужели небо и звезды для того, чтоб прикрыть эту жизнь? Такую?» («Губин»). Не случайно в ряде рассказов в моменты, когда отношения между героями достигают предельной дисгармонии, как антитеза возникает напоминание о Млечном Пути.

И если в «Калинине» и «Женщине» герой, Русь, Вселенная на миг сливаются во всеобщее, наполненное человеческим счастьем движение, то в рассказе «Птичий грех», где основным событием становится уничтожение человека человеком, такое слияние становится принципиально невозможным. "Земля сжалась в небольшой мокрый круг, отовсюду на него давит плотная, мутностеклянная мгла, и круг земной становился все меньше … " – мир видится автором остановленным и гибнущим. В рассказе «На пароходе» тем же смыслом наполнен как бы случайно вторгающийся извне в общий ход событий отрывок из разговора: «Остановил все часы в магазине и повесился. Спрашивается: зачем было останавливать часы?»

Постоянно ощущая чреватую катастрофой внутреннюю дисгармонию Руси, проходящий ни на минуту не перестает быть ее частицей. Обычная для Руси отчужденность всех от каждого и каждого от всех не может не коснуться проходящего («Солдат не нравится мне, он тоже чему-то мешает» («В ущелье»). Ощущение того, что «другой – лишний», свойственно ему, как свойственна и смена заинтересованности встречным равнодушием к нему.

Противоестественен и нескончаемый, безостановочный путь проходящего по Руси, – путь, на котором ни одна ситуация, ни одно соприкосновение с молниеносно сменяющими друг друга героями не становятся долговечными. Не только проходящий, но и каждый герой цикла рано или поздно убеждается в том, что, несмотря на свою вовлеченность в хаос, нескончаемый путь, он продолжает стоять на месте. Отсюда и рождается у одного из персонажей рассказа «Женщина», прошедшего пол-Руси, казалось бы, парадоксальное: "Уйду завтра… домой пойду… " и объясняющее бесперспективность такого движения: "Господи! Все едино… "

Итак, еще одной ощутимой в каждом рассказе цикла доминантой авторского восприятия жизни является внутренняя хаотичность ее движения, а доминантой героя, соответственно, становится разобщенность с людьми и всем миром.

В обстановке всеобщего хаоса и отчужденности явственно ощущается внутренняя самососредоточенность героев, всей Руси, желание всмотреться в себя и найти в себе потенциально возможное – то, что может «развернуться» в этом всеохватывающем движении жизни. Эта самососредоточенность чутко улавливается проходящим: «Русский человек всегда так охотно рассказывает о себе, точно не уверен, что он – это именно он… И всего чаще… слышишь не утверждение: „Вот – я!“, а вопрос: „Я ли это?“» («Калинин»). В проходящем, как ни в ком ином, сильна установка на выявление как своей, так и «чужой» потенциальной стороны, и о каждом из встречных он вправе сказать: «…человек этот интересен, таких людей на земле всегда только двое, и один из них – я» («Калинин»).

Эта сосредоточенность на еще не раскрытых «чужом» и «своем» "я" определяет содержание межличностных и внутриличностных отношений рассказчика и героя в произведениях горьковского цикла. Многие рассказы цикла содержат момент, когда «свое другое» открывает сам герой, и со страшной силой звучат из уст оказавшейся на «дне» героини слова: "Красный цвет не к лицу мне, я знаю, а вот светло-серый или бы голубенький … " («Светло-серое с голубым»).

Раскрытие своего "я" происходит лишь на основе возникающего между героями взаимопонимания и взаимоуслышанности, когда в единое целое сливаются исповедь одного героя и полное принятие ее другим. Наступает момент, когда восстанавливается связь со всем живым («всех людей чувствуешь как свое тело, а себя – сердцем всех людей» («В ущелье») и мир возвращается к героям: "Крепко прижавшись друг с другу, мы точно плывем, а навстречу нам выплывает, светлея, освобожденное ночью: белые хаты, посеребренные деревья, красная церковь, земля … " («Женщина»).

Однако это единение оказывается мгновенным, и наполняющие Русь противоречивость и противоестественность отношений возвращаются с еще большей силой. Так, в рассказе «В ущелье» ситуация, когда герои становятся, «точно родственники, неожиданно встретившиеся и только узнавшие о своем родстве», вновь оборачивается взаимной ненавистью.