Валерий Мильдон - Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

Причины подобной трансформации критик исчерпывающе объяснил в упомянутой книге.

Ю. Олеша почувствует и сам, что новый мир — утопический эксперимент, скорее всего, обреченный; что нельзя осуществить того, о чем объявляли как о цели, — действительно нового мира, нового человека. Однако Олеша очень хотел, чтобы это все же сбылось, и поступил по обычаю писателя — сочинил собственную утопию, где ожил и новый человек, и новый мир, — сказку «Три толстяка» (опубл. в 1928). Иногда возникает ощущение, будто ее написал Н. Кавалеров вместе с И. П. Бабичевым, комментируя собственную ненужность новому миру.

А каков в этом мире новый человек? Приемный сын А. П. Бабичева, Володя Макаров, пишет ему письмо:

«Я — человек — машина… Я превратился в машину. Если еще не превратился, то хочу превратиться<���…>Хочу стать гордым от работы, гордым, потому что работаю. Чтобы быть равнодушным, по — нимаешь ли, ко всему, что не работа! Зависть взяла к машине (и такой смысл содержится в названии романа, противоположный чувствам Кавалерова, у которого зависть имеет подоплеку тоски, страха, сопротивления новому миру. — В. М.) — вот оно что! Чем я хуже ее?» (с. 57).

Таков новый человек — завидует машине, она для него идеал. Ему хочется равнодушия — тогда, точно, останется одна гордость работой. Выходит, больше нечем гордиться, больше ничего нет — та самая пустота нового мира, какую почувствовал Кавалеров.

Пустого нового человека представил Ю. Олеша в образе футболиста Володи Макарова. Его шуточное признание в цитированном письме: «А Кавалеров твой на Вальке женится? Скажи правду. Тогда я убью тебя, Андрей Петрович. Честное слово» (с. 58).

Разумеется, не убьет, хотя лучше, чтобы убил, — как‑никак, не машинный поступок. Но каков новый человек — его человечность проявляется разве что в убийстве.

По поводу «Трех толстяков», упомянутых выше. Один из героев сказки, фокусник, напоминает Ивана Петровича Бабичева, который в «Зависти» поет куплет:

Брат А. П. Бабичева потешает фокусами публику, но кому он противостоит, кого (или что) имеет в виду, говоря «не обманщик я»? А кто обманывает? Те, кто утверждает: идет строительство нового мира; обещают заведомо невозможное — нового человека и собираются утопию превратить в реальность. Рядом с ними фокусник не обманщик, он сразу предупредил, что его дело — фокус.

В «Трех толстяках» фокусник, чародей, дядюшка Гаспар — добряк, чистая, душа, в отличие от правителей — толстяков (не один ли из них и толстяк А. П. Бабичев?), чьей власти боялся Н. Кавалеров, взявший реванш лишь в сказке.

— Не бузи, — ответил брат. — Ты разбудишь Володю.

— Плевать на твоего Володю. Я знаю, я знаю твои планы. Ты хочешь мою дочь (Валю. — В. М.) отдать Володе. Ты хочешь вывести новую породу» (с. 74).

Вспоминаются обе повести М. Булгакова; о новой породе писал в письме А. П. Бабичеву и Володя, этакий советский Базаров: природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник.

В «Зависти» Валя отдана Володе; в «Трех толстяках» Суок отдана Тибулу, гимнасту, «Кавалерову», сумевшему пройти по натянутому над бездной канату.

«Жених полез будто в драку. Невеста грохнулась оземь. Гости удалились в большой обиде, и тотчас же будто обнаружилось, что портвейн во всех бутылках, стоявших на торжественном столе, превратился в воду» (с. 76).

Знакомое что‑то. Ба, да это из первой части «Фауста», где Мефистофель морочит грубых бюргеров. Почему здесь этот мотив? Нечто похожее, т. е. морок, обман, несовпадение видимого и сущного, и в других произведениях 20–х годов: у М. Булгакова; у Ильфа и Петрова в «Двенадцати стульях» и «Золотом теленке»; в романе Вс. Иванова «У»; в «Ленинграде» М. Козырева; в рассказах М. Зощенко — во всех этих вещах присутствует одна важная черта — театрализация жизни, причем отнюдь не приносящая радости; игра, в которой человек обманут. Распространенность в прозе 20–х годов такого приема вскрывает фальшь утопии, выдававшей словесную видимость за жизненную реальность.

Ивана Бабичева взяли в ГПУ.

— Вы называли себя королем?

— Да… Королем пошляков.

— Что это значит?

— Видите ли, я открываю глаза большой категории людей…

— На что вы открываете им глаза?

— Они должны понять свою обреченность

(с. 77) Именно так: в прекрасном новом мире большая категория людей обречена — в этом смысл романа, не чаянный, по моей гипотезе, самим автором, который, повторяю, собирался пропеть гимн. И дальше Иван Бабичев вопреки воле Ю. Олеши объясняет следователю, в чем зло нового мира.

«— …Целый ряд человеческих чувств кажется мне подлежащим уничтожению.

— Например? Чувства…

— …Жалости, нежности, гордости, любви — словом, почти все чувства, из которых состояла душа человека кончающейся эры. Эра социализма создаст взамен прежних чувствований новую серию состояний человеческой души» (с. 78).

Представление о том, что новый строй нуждается в новых чувствах, — очень старое, в предшествующих литературных утопиях (Э. Бульвер — Литтон. «Грядущая раса», У. Д. Хоуэллс «Гость из Альтрурии», Г. Уэллс «Люди как боги», Н. Г. Чернышевский «Что делать?») немало страниц занято суждениями и описаниями на эту тему. По — сле октября 1917 г. вопрос часто обсуждался в советской печати, и результат сводился к небольшой группе черт: в человеке нового, социалистического мира новые, социалистические чувства, отличающие его от старого человека. Тот, например, мог ревновать, лгать, для него любовь — лишь удовлетворение животного инстинкта. Почитаем‑ка. «К половому акту должно не просто тянуть: преддверием к нему должно быть обострившееся чувство всесторонней близости, глубокой идейной, моральной спайки…» [30] Залкинд А. Б. П оловой вопрос в условиях советской общественности. С. 50. .

«Половой акт — свидетельство идейной близости», и человек других взглядов не может быть половым партнером. Этого мало. «Половая любовная жизнь, построенная на взаимном уважении, на равенстве, на глубокой идейной близости, на взаимном доверии, не допускает лжи, подозрения, ревности» [31] Там же. С. 57. .

От этих чувств новый человек освободится: станет честен, не будет ревновать и подозревать, общественное для него выше личного (а на самом деле вместо личного) — таким изобразит Ю. Олеша своего героя в сценарии фильма «Строгий юноша», написанном по мотивам «Зависти». Не исключено, Ю. Олеша всерьез допускал такое развитие событий, однако в романе имеются свидетельства, опровергающие предполагаемую веру автора, который как художник чувствовал и утопизм подобных расчетов, и зловредность деяний, на них построенных: избавиться от старых чувств можно лишь вместе с людьми, и психологическая утопия приобретает террористический смысл.