Валерий Мильдон - Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

Поэт надеется: будущее образумит людей, и те наделят животных разумом, вернув давно взятый долг. В этих строчках — зародыш утопии Заболоцкого, определяемой двумя чертами. Одна обычная, неоригинальная: будущая жизнь сделается разумнее, ибо постоянно увеличивается доля разума в человеческих делах (вспоминается логика Чернышевского в «Что делать?»: сейчас мало порядочных людей, но раньше их совсем не было, вот пройдет время, число их увеличится, а там и все станут порядочными). В поэме «Деревья» (1933) Заболоцкий так и пишет:

Два замечания к этим строкам. Первое. Частый в утопических фантазиях образ будь то утопия социологическая или, как у Заболоцкого, антропологическая, — большое здание. В нем средоточие жизни, разрешение неисполнимых в прошлом задач. Один из примеров — жилой дворец в утопии Чернышевского. «Здание мозга» — его отдаленный аналог. Дворец вообще любим утопиями. Сколько раз в советской жизни этим понятием характеризовались самые разные явления: университет — дворец науки, метро — подземный дворец, закс — дворец бракосочетаний, дворец спорта, культуры и т. п. Можно допустить, что в этом слове находили компенсацию то ли нечистая совесть тех, кто знал о массовой нищете и потому желал ее скрыть; то ли тщеславие и спесь новых хозяев, ни в чем не желающих уступать старым. Правда, у Пушкина в «Сказке о рыбаке и рыбке» дворец оказывался метафорой, скрывающей избушку — нищету, бесправие, и когда происходило разоблачение, нищета обнаруживалась. В архитектуре русского авангарда дворцы часто попадались в качестве проектируемого объекта, и, например, ВДНХ (ВСХВ) вся построена как сочетание разных (в национальном стиле) дворцов.

Второе замечание. Тот же самый путь «природы к уму» увидит другой русский утопист — И. А. Ефремов в романах «Туманность Андромеды» и «Час Быка». Со времен Чернышевского постоянно находятся авторы, убежденные в способности ума ответить на вопросы, безответные для национальной истории. Полагаю, это свидетельствует о какой‑то типологии решений — сознательных (авторских) и невольных (исторических), очевидно не совпадающих.

Воображаемый Заболоцким путь природы — от косной материальности, содержащей лишь энергию собственного воспроизводства, элементарного сохранения вещества, к превращению разума в устроителя жизни — такой тип развития обычен для литературных утопий, главным образом, там, где существовала сильная монархическая (централистская) власть, — в России, во Франции.

Однако другая черта зооутопии Заболоцкого оригинальна. Он полагал, человек назначен не просто увеличивать долю разумности в мире, но дать разум животным, возвысить их до себя, «очеловечить» — с этой целью и создана «первая школа жуков» (1989, с. 90), где «учат на человека» (в «Собачьем сердце» наука не пошла впрок).

Поэт словно перевернул старую метафору: «Человек — общественное животное». Теперь животное должно быть очеловечено, чтобы мир стал воистину един: исчезнут не только и не столько классовые различия — одна из предпосылок коммунистического строя, но непреодолимые доисторические различия людей и животных — тогда и наступит коммунизм — подлинная общность всего живого.

Такими, высказанными и непроговоренными, мотивами пронизана поэзия Заболоцкого 30–х годов. Вот из стихотворения «Битва слонов» (1931):

Взглядом на будущее как на эпоху очеловечивания (у Заболоцкого — зверей, у Ефремова — всех людей), а если понимать эту метафору шире, то как на возможное оразумление зверства, изживание зверского, — этим взглядом в известной мере объяснимы «Торжество земледелия» (1930) и «Безумный волк» (1931). В «Торжестве» есть строки:

Последние две строки напоминают стихотворение В. Хлебникова «Шествие осеней Пятигорска» (1921):

Слова Хлебникова неожиданно разъясняют и некоторые смыслы утопии Заболоцкого, которому (я только что высказал такое предположение) хотелось того же, что Хлебникову, — «не надо делений», пусть всё и все будут одно, вместе, сообща — тогда исчезнут вражда, несправедливость, насилие. Может быть, здесь — основание заголовка одной из поэм — «Безумный волк» (там действуют волки — студенты, музыканты, доктора, инженеры) — передать разум животным и растениям. То, что подобная мысль приходила в голову и Хлебникову, допустимо рассматривать знаком одного из национальных представлений о единстве, о некой всеобщей (непременно всеобщей, как не однажды говорилось) человечности. Цефализация всей органической жизни (не как естественное развитие, о чем писал П. Тейяр де Шарден, а как целенаправленные действия человека) — размах не меньший, чем план глобальной метеорегуляции или перенесение социализма на планеты Солнечной системы («Красная звезда», «Инженер Мэнни» А. Богданова) и даже в другие галактики («Час Быка» И. Ефремова).

Правда, идут на память покаянные слова профессора Преображенского: не надо торопить природу, она делает свое дело лучше нас; будем двигаться осторожно, на ощупь, иначе получим человечество Шариковых. Каковы б ни были поэтические порывы Хлебникова и Заболоцкого, их утопии дают повод вспомнить булгаковского персонажа.

Уже в 1936 г. Заболоцкий так объяснял содержание «Торжества земледелия»:

«В 1929 г., в самом начале коллективизации, я решил написать первую большую вещь и посвятил ее тем грандиозным событиям, которые происходили вокруг меня<���…>В это время я увлекался Хлебниковым, и его строки:

глубоко поражали меня. Утопическая мысль о раскрепощении животных нравилась мне. Я рассуждал так:

Вместе с социалистической революцией человечество вступает в новую эру существования своего. Вместе с человеком начинается новая жизнь для всей природы, ибо человек неотделим от природы,