Билл Брайсон - Страна Дяди Сэма : Привет, Америка!

Ядерная война тревожила все больше. В среду, 5 декабря, нью-йоркские улицы необъяснимо опустели за семь минут, когда город подвергся «самому серьезному тренировочному воздушному налету атомного века», как сообщал журнал «Лайф»; завыли тысячи сирен, и люди толпами (на самом деле жизнерадостно, останавливаясь, чтобы попозировать для фотосъемки) кинулись к укрытиям, то бишь в подвалы более или менее прочных зданий. На фотографиях «Лайф» счастливый Санта-Клаус выводил группу детей из универмага «Мейсис», намыленные мужчины и парикмахеры выбегали из парикмахерских, а кудрявые модели, прямо со съемок, в купальниках, дрожа от холода, изображали ужас в дверях своих студий, сознавая, что фото в «Лайф» никак не помешает их карьере. Только посетителям ресторанов разрешили не участвовать в этой тренировке — справедливо рассудив, что жителей Нью-Йорка, которые выбегут из ресторанов, не заплатив, в этих заведениях уже не дождутся.

Ближе к нашему дому, в ходе самого крупного рейда, когда-либо проводившегося в Де-Мойне, полиция арестовала девять девушек за проституцию в старом отеле «Карджил» на углу Седьмой и Гранд в даунтауне. Операция была грандиозная. Восемьдесят полицейских штурмовали здание сразу после полуночи, однако проживающих в отеле девушек никак не могли найти. Только приняв особые меры, какие могли предпринять, через шесть часов поисков они нашли углубление за лестницей. Там и прятались девять покрытых мурашками полураздетых девушек. Их арестовали за проституцию и оштрафовали на тысячу долларов каждую. Я никак не могу перестать думать о том, искала бы полиция столь же активно голых мужчин.

Восьмого декабря 1951 года отмечали десятую годовщину вступления Америки во Вторую мировую войну и десять лет и один день японской атаки на Перл-Харбор. В центральной Айове было холодно, шел легкий снежок, температура опустилась до —2 °C, а с запада надвигались раздутые снежные тучи. Де-Мойн, город с населением двести тысяч человек, приобрел в тот день десять новых жителей — семь мальчиков и трех девочек, — а потерял всего двоих.

Рождество витало в воздухе. В том году процветание наглядно изображалось на всех рождественских рекламах. Коробки с сигаретами украшались веточками падуба. Пользовались популярностью и другие сезонные украшения, такие как электрические огни самого разнообразного вида. Вообще в моде были технические новинки. Мой отец купил маме ручную дробилку для льда, чтобы делать ледяную стружку для коктейлей: прибор превращал идеально ровные кубики льда в холодную воду через двадцать минут интенсивного верчения рукоятки. После празднования нового 1951 года им больше никогда не пользовались, однако он украшал угол кухонного стола вплоть до 1970-х годов.

Среди полной улыбок рекламы и счастливых статей скрывались, однако, намеки на более серьезные темы, волновавшие общество. «Ридерз дайджест» той осенью задавался вопросом: «Кто владеет умами наших детей?» (естественно, учителя с коммунистическими пристрастиями). Больных полиомиелитом было так много, что даже журнал «Красивые дома» выпустил статью о том, как сократить риск заражения среди детей. Среди советов (почти все из них бесполезны) были такие, как: хранить продукты питания закрытыми, избегать сидения в холодной воде или в мокрых купальниках, больше отдыхать и, помимо всего, с осторожностью относиться к «принятию новых людей в круг семьи».

В декабре журнал «Харперз» выпустил в экономической рубрике мрачную статью Нэнси Б. Мэвити о тревожном новом феномене — семье с двумя источниками дохода, в которой и муж и жена ходят на работу, чтобы позволить себе лучший образ жизни. Мэвити беспокоило не то, как женщины справляются с обязанностями по работе, воспитанием детей и домашними делами, а скорее то, что стало с традиционным положением мужчины как кормильца. «Мне было бы стыдно, отпусти я жену на работу», — резко заявил один опрошенный. Мэвити явно ожидала, что ее поддержат большинство читателей. Что примечательно, до войны многие женщины в Америке не могли работать, хотели они того или нет. Вплоть до Перл-Харбора в половине сорока восьми штатов действовали законы, запрещавшие принимать на работу замужних женщин.

В этом отношении мой отец заслуживал похвалы — я бы даже сказал, он с энтузиазмом поддерживал либерализм, и потому потенциальный доход мамы радовал его сердце. Она тоже работала на «Де-Мойн реджистер» в качестве редактора рубрики домашней мебели, в которой отвечала на вопросы двух поколений домохозяек: тем очень хотелось узнать, пришло ли время для узора «огурцы» в спальне, купить квадратные или круглые диванные подушки и даже годен ли для проживания их дом. «Одноэтажный дом для ранчо всегда хороший вариант», — убеждала мама своих читательниц, извлекая вздохи облегчения в западных пригородах, в своей последней статье перед тем, как исчезнуть, чтобы родить меня.

Поскольку родители оба работали, денег у нас было больше, чем у большинства людей нашего социально-экономического статуса (то есть у большинства жителей Де-Мойна 1950-х годов). У моих родителей, моего брата Майкла, моей сестры Мэри Элизабет (или Бетти) и меня был дом просторнее, чем у многих коллег родителей, белый дощатый дом с черными ставнями и большим застекленным крыльцом, на вершине тенистого холма в лучшей части города.

Мои брат с сестрой были значительно старше меня — сестра на шесть, брат на девять лет, — и потому я воспринимал их фактически как взрослых людей. Они не снисходили до того, чтобы проводить время вместе со мной. Впрочем, в первые годы моей жизни я делил спальню с братом, и мы отлично ладили. Он постоянно простужался и мучился аллергией, из-за чего имел при себе по меньшей мере четыре сотни хлопчатобумажных платков, в которые усердно сморкался, а затем заталкивал в любое удобное для него место — под матрац, между диванными подушками, за шторы. Когда мне было девять, он уехал учиться в колледж и работать журналистом в Нью-Йорке, домой наезжал редко и ненадолго, так что мне досталась наконец целая комната. При этом я продолжал находить его платки, даже когда учился в старших классах.

Единственный недостаток того, что мама работала, заключался в ее частичном пренебрежении домашними делами, в частности когда дело касалось приготовления ужина (если честно, кулинария вообще не была ее сильной стороной). Мама всегда приходила домой поздно; к тому же она отличалась крайней рассеянностью. Я быстро научился прятаться в сторонке без десяти шесть каждый вечер, потому что именно в это время она влетала через заднюю дверь, забрасывала что-нибудь в духовку и исчезала в другой части дома, чтобы переделать тысячу других домашних дел, которые ее ждали. В результате она почти всегда забывала об ужине до тех пор, пока не становилось совсем поздно. Как правило, о том, что пора ужинать, можно было узнать, только когда в духовке начинал взрываться картофель.