Андрей Фесенко - Русский язык при Советах

…не иначе, как «налево» ему возили… (Рыбаков, Водители, 203).

Прилагательное «левый» также означает что-либо полученное незаконным путем.

– Какие там машины – пара «зисов» с третьей автобазы.

– Ну… Это официально, да «левых» еще десяток. Вертилин махнул рукой: какие там «левые»! (Там же, 188).

Соцсоревнование, навязываемое народу партией и правительством, построенное обычно на «дутых» показателях, и требование «рекордов», ловко инсценируемых для повышения норм выработки рядовых рабочих, повели к широкому распространению слова «туфта». Значение его, так же как и производного «туфтач» раскрыто М. Розановым (см. выше, стр. 85):

Прежде говаривали: «Вот арап! Ну и очковтиратель! Экая липа!»… А ныне скажут: «Туфтач!» или «Туфта!» – и всё понятно.

Как мы видим, влияние «блатных словечек», конечно, сплошь отрицательное, оказалось зависимым не так от «моды» на них, как от тесной связи их с самой спецификой советской жизни. Но своей популярностью в общем языке арготизмы обязаны другому моменту. Будучи своеобразным профессиональным диалектом преступного мира, арго отличается от других диалектов тем, что оно универсально, т. е. построено на иносказательности, метафоричности слов и выражений, взятых из всевозможных областей жизни. Внешне арго обладает более близким общему языку лексиконом («гудок» – галстук, «маслины» – пули и т. д.), в то время как производственно-профессиональные диалекты ограничены более узкой местной спецификой («фуганок», «шерхебель» и другие разновидности рубанка в столярно-плотничьем деле; «кайло», «обушок» – разновидности кирки у шахтеров и т. д.).

Наводнение общих языков арготизмами происходило и раньше. В первую очередь, конечно, следует указать на французский язык, в своих судьбах часто соприкасающийся с русским. Не проводя параллелей с русским языком советского периода, об этом растворении французского арго в городском просторечии говорит В, Жирмунский (Нац. язык и соц. диалекты, стр. 123), отмечая потерю им во второй половине XIX века прежней профессиональной замкнутости и «его смешение с парижским городским просторечием, при котором собственно арго растворяется в более широкой сфере жаргонизмов и образных выражений обиходного языка».

Как упоминалось выше, новая «генеральная линия партии» уже перед началом войны вела к очищению языка от арготизмов. Этот процесс, естественно, усилился в эпоху патриотического подъема, вызванного борьбой с немцами и тщательно культивировавшегося властями.

Но и во время войны, параллельно с высокими славянизмами и архаизмами (см. гл. «Язык войны»), призывавшими русского человека на подвиг ратный, из чисто пропагандных целей, для снижения образа врага, по адресу последнего допускалась не только брань, но и чисто уголовный жаргон:

…уже бегут с Украины твои гаулейтеры и человекоеды, домушники и маровихеры, зажав под мышками фомки… Хватай подвернувшееся барахлишко для своих белокурых берлинских марух… (Леонов, Размышления у Киева, Избранное, 617).

Итак, в последнее время создается тенденция двойного подхода к языку: с одной стороны, проводится политика очищения языка, обслуживающего, так сказать, «внутренние» темы, с другой стороны, не только допускаются, но и культивируются элементы «блатной музыки», вводимые в тексты, предназначенные для ошельмования истинных и мнимых врагов Советского Союза.

И теперь в советской прессе мы находим арготизмы, но уже в связи с опорачиванием союзников и соратников по еще недавно совместно выигранной войне. Так, усердно осуществляющий политику партии по натравливанию советского народа на Запад, сатирический журнал «Крокодил» от 10 сентября 1950 г., помещая «Альбом преступников», следующим образом характеризует видных американских деятелей:

Фамилия – Ачесон.

Имя – Дин.

Кличка – Дипломат.

Уголовная специальность – Белодомушник.

Фамилия – Даллес.

Имя – Джон.

Кличка – Джонька-Каин.

Уголовная специальность – Наводчик…

и т. д.

Несмотря на кампанию по очищению языка в пределах «внутренних тем» и на то, что некоторым писателям в связи с этим было предложено переписать свои романы (как, например, Ф. Гладкову в отношении «Цемента»), «блатная музыка» звучит под сурдинку даже в произведениях сталинских лауреатов последних лет, став, очевидно, органическим аккомпаниментом речи советского человека:

У тебя вот насос барахлил. (Рыбаков, Водители, 146).

– Вот возьмем, да купим!

– А вот слабo! (Трифонов, Студенты, 32).

В своем последнем романе «Времена года» (стр. 253) В. Панова так передает язык рабочих-активистов, обращающихся к партийцу-выдвиженцу:

«Смотри только, Степа, не забурей!» – а у жены его Тони спрашивали: как там Степан – не буреет? Тоня, смеясь… отвечала, что буреет: до того забурел [39], что в молодежный клуб его не вытащишь, ходит только в «Деловой дом».

Таким образом, советам вряд ли удастся очистить русский язык от засоривших его арготизмов. Однако, следует надеяться, что с исчезновением породивших их явлений, отомрут и уродующие речь слова, ибо еще Ломоносов отмечал, что русский язык «имеет природное изобилие, красоту и силу, чем ни единому европейскому языку не уступает. И для того нет сумнения, чтобы российское слово не могло приведено быть в такое совершенство, какому в других удивляемся» [40].

Но поэзия -

пресволочнейшая штуковина:

существует -

и ни в зуб ногой!

Маяковский, «Юбилейное».

Затрагивая в данной главе тему, немаловажную для понимания развития русского языка при советах, мы хотели бы предупредить читателя, что он не найдет в ней литературной оценки советской поэзии, а только обзор того нового в ее языке, что стало вхожим в него после Революции. Потому авторы почти не затрагивают, например, такого видного поэта, как Пастернак, внесшего много нового в русскую поэзию, но не в ее язык.

Поэзия, как совокупность образов, совершенно своеобразно перерабатывает язык обыденной жизни. Один из русских филологов, К. Зелинский, правильно замечал, что поэзия это «деформированная по-особому логическая речь». Пушкин в свое время шел еще дальше в своей характеристике поэзии, утверждая, что последняя должна даже выглядеть немного глупой. Но никто никогда не отрицал необходимости сохранять минимальные эстетические нормы в применении их к поэзии, как высшему проявлению художественной речи.

Правда, человечество всегда колеблется в своих понятиях эстетических норм, то приближаясь к античным, то удаляясь от них. Но ни в одну эпоху не наблюдалось такого забвения двух золотых правил правды и красоты, как в эпоху большевистcкого господства.