Александр Жолковский - Осторожно, треножник!

От изложения сути дискуссии я уклонюсь – чтобы сосредоточиться на ее концептуальном формате. Оба исследователя исходят из принятого представления, что на метафорах строится не только поэзия, а все типы человеческого дискурса, не исключая научного, что риторика пронизывает любые, а не только художественные тексты, и что излюбленного формалистами принципиального различия между практическим и поэтическим языком не существует. При таком подходе литературоведы как специалисты по тропам, риторическим фигурам и дискурсивным стратегиям оказываются идеально подготовленными к анализу нелитературных текстов. Теоретически это звучит не менее убедительно, чем противоположная, допостструктурная позиция, и спорить можно до хрипоты, но здесь, как и во многих других случаях, я думаю, бог (и дьявол) – в деталях.

Дискуссия открывается внушительным исследованием Козлова об образном лейтмотиве сочинений (и шире, жизни и деятельности) Макса Вебера – его транспортной метафоре. [273] Свой подход Козлов обосновывает общетеоретически – на базе литературы о метафорике дискурса, затем более специально – акцентируя «творческий» тип научного и политического темперамента Вебера, после чего подвергает рассмотрению набор конкретных примеров его фиксации на транспортных мотивах, в частности крушении поезда, по-фрейдовски начиная с детских травм. Этот проект выглядит перспективно (в частности, для меня, занятого изучением жизнетворческих стратегий Ахматовой и Пастернака) и чем дальше, тем больше меня убеждает (особенно мою творческую, интуитивную, «моцартианскую» ипостась), – с той оговоркой, что, зная о Вебере очень мало, я не могу судить об адекватности вырисовывающегося описания.

На Зенкина, однако, статья производит иное впечатление. Разделяя с Козловым общетеоретический подход, [274] он придирчиво рассматривает его аргументацию, особенно конкретные утверждения, и так или иначе отводит их все, после чего высказывает некоторые собственные соображения о Вебере. При этом он позиционирует себя как специалист не по Веберу, а лишь по методологии анализа. Читая Зенкина, я (особенно своей структуралистской, критической, «сальерианской» ипостасью) соглашаюсь уже с ним, – в надежде, что мою непоследовательность извинит опять-таки слабое знакомство с Вебером.

Открыв после этого ответ Козлова, я рукоплещу его конструктивной реакции: часть идей Зенкина он интегрирует в свою картину веберовской поэтики, обогащая ее метафорой лестницы, шкалы, иерархии.

Мне действительно нравятся очень «обои», но кто же из них – хотя бы по-моему – прав?

Общую идею тропологического подхода к анализу «практического» дискурса оспаривать поздно, и центр тяжести дальнейшего обсуждения должен бы прийтись на конкретику. Но можно задать и теоретические вопросы. Держась общеформатного взгляда, хочется спросить: как получается, что одни и те же метафоры истолковываются столь по-разному двумя явно квалифицированными аналитиками? И почему интерпретация этих метафор оказывается столь сложной, временами не по зубам и искушенному читателю? И как это неспециалисту так легко удается внести немалую лепту в картину изучаемой метафорики?

Начну с того, что, во-первых, метафор привлечено маловато. Наука занимается массовыми объектами. Нельзя строить описание естественного языка на нескольких фразах: [275] чтобы по-соссюровски формулировать langue, надо сначала собрать богатые данные о langage и parole; для построения пропповской модели потребовалось сто сказок; занимаясь тропами Пастернака, нужно рассматривать весь корпус его текстов; и т. д. Выявление инварианта на не менее чем сотне примеров дается легче и выглядит убедительнее, а сам инвариант оказывается при этом, может быть, беднее, но проще и очевиднее.

Во-вторых, в практическом дискурсе метафорика – и вообще тропика, образность, «художественность» – занимает иное место, играет иную функциональную роль, нежели в поэтическом. Характерная для последнего «установка на выражение» означает, что его суть – в словесном перформансе, то есть завораживании читателя плетением словес, рифменным оперением, чекаными формулами и крылатыми метафорами – образом мира, в слове явленным. Потому-то метафорика (наряду с другими уровнями текста) обещает разгадку поэтического мира автора, причем всестороннюю и, как правило, единую, восходящую к центральной теме, веером вариаций которой оказываются все составляющие этого перформанса. Авторская установка на выражение и завораживание – не претенциозная натяжка и не сухая формалистская абстракция, ибо ее оборотной стороной является встречная читательская установка на доверчивое принятие правил чтения (suspension of disbelief), впитывание текста, завороженность им, запоминание наизусть.

Ничего этого нельзя сказать о сочинениях Вебера, которого даже специалисты наизусть не помнят, а ведь именно такой и подобные ему акты коммуникации составляют типичный объект литературоведческого внимания. Тут нет ничего обидного для Вебера и иже с ним – они пишут не для чтения, не для читателя, не ради системы красных словец; у них другие цели и соответственно много других слоев дискурса – условно назовем его научным. Так сказать, не в шитье была там сила. И, кстати, поскольку они пишут не для читателя, то есть не для меня, а для коллег, практикующих ту же, что и они, профессию, я имею полное право их не читать, не знать наизусть и потому не иметь возможности оценить адекватность анализа их метафор.

В-третьих, как учит современная теория дискурса, незаметной, стертой метафорикой действительно пронизана любая человеческая речь, включая обыденный язык, и уже разработаны методы ее изучения. Но насколько я понял, ни Козлов, от которого этого можно требовать с бóльшим основанием, ни Зенкин не имеют в виду сосредоточиться на подобном сплошном обследовании всего массива рассматриваемых текстов, в данном случае – Вебера. [276] Козлов выбирает несколько наиболее волнующих образов, связанных с транспортными происшествиями (в надежде, что они окажутся базовыми), но не планирует систематического анализа всех фигуральных, да и не только фигуральных, а вообще повторяющихся, оборотов речи Вебера, которые выдали бы скрытую, бессознательную, но тем более неуклонную механику его мысли. Избранных ярких метафор для такого анализа недостаточно, да их и вообще может быть не очень много у автора, свободного от высокой страсти для звуков жизни не щадить.

Готовясь перейти к конструктивной части своего ответа Зенкину, Козлов завершает серию исподволь рассыпанных по статье иронических рассуждений о том, что такое гусь (читай: гоголевский гусак) – птица или рыба, предупреждением об опасности