Александр Жолковский - Осторожно, треножник!

[288]

В этой реплике на статью Н. В. Перцова [289] я не буду опровергать многочисленных нападок на «Пушкинские места» Льва Лосева, на мой разбор этого стихотворения (Жолковский 2008а) и на ряд других литературоведов, писавших о Пушкине, Лосеве и моей работе (на А. Д. Синявского, Джеральда Смита, Веру Мильчину). Соответствующие тексты доступны читателю (в печати и в Сети), и каждый может составить собственное мнение. [290] Не пойду я и по легкому пути высмеивания статьи Перцова, [291] потому что дело серьезное – все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Выскажу несколько, в общем-то, самоочевидных соображений, к сожалению, нуждающихся в проговаривании.

При знакомстве с инокультурами и другими эпохами в развитии собственной, например, сегодня при размышлении о советских, да и немецких, тридцатых годах, одним из первых в голову приходит вопрос: «Неужели они действительно так думали?! Не может быть! Просто они боялись!». Статья Перцова (и многие отклики на нее) – свидетельство, что некоторые именно так думают. Ведь очевидно, что Перцова никто за язык не тянул, писать этого не заставлял, а многие отговаривали. [292]

Его статья отличается такой страстностью и непоследовательностью, что заставляет задуматься: в чем дело? Не задерживаясь на фактических ошибках (так, Лосев работал вовсе не в том же университете, что и я, а на другом конце страны), несправедливых придирках к стишку Лосева, выборочном амнистировании одних «демифологизаторов» (Даниила Хармса, М. И. Шапира) при суровом преследовании других и на прочих неувязках, я попробую разобраться в сути его выступления. Тем более что он и сам в какой-то мере отдает себе отчет в неотрефлектированности своей позиции. В конце статьи он пишет:

Отдача оппоненту должного ради подчеркивания собственной объективности – известный риторический ход (но все равно, спасибо на добром слове), интереснее же здесь «сильное огорчение» и «загадка сочетания глубокого и мутного». Присмотримся к эмоциональным реакциям автора и беспокоящей его загадке. Этот комплекс налицо и в другом месте статьи:

Упрека в уходе от проникновения в суть предмета я на свой счет принять не могу: моя статья, успешно ли, нет ли, вся посвящена разбору и контекстуализации стихотворения Лосева. Никакой демифологизации Пушкина в ней нет. Тема это вполне законная, но ею я в этой статье [293] совершенно не занимаюсь (как не занимаюсь и какой-либо «подачей себя» [294] ), а занимаюсь – пытаясь филологически проникнуть в суть предмета – исключительно текстом Лосева. [295] Причем его текст мне нравится, так что тут я тоже в порядке, ибо занят типичным, даже по меркам Перцова, филологическим делом, починяю примус. [296]

Несправедливо обвинять в демифологизации и Лосева. Его стишок почти тридцатилетней давности вообще не является филологической продукцией. Во-первых, потому, что он написал его, еще не будучи профессором, а во-вторых и в-главных – потому, что это стихи, к тому же шуточные, а не лекция, статья или монография.

Получается, что оба «почтенные профессора» атакованы, в сущности, безосновательно, [297] что, однако, не значит беспричинно.

За неточностями, непоследовательностями, ошибками, оговорками – по Фрейду, проговорками – стоит, я думаю, реальный источник травмы (огорчений, антипатий, недоумений, гаданий): раздвоение личности Перцова как профессионального филолога. С одной стороны, он за проникновение в суть предмета, решение научных проблем, в своей аргументации стремится к логике, основывается на подсчетах и лингвистических категориях, а с другой, исходит при этом из фундаментально иного – назовем его пока эмоциональным – представления о задачах филологии. Отсюда огорчения и упреки в измене.

Надо признать, что филология – слово и профессия – к такому раздвоению предрасполагают. Внутренняя форма термина филология иная, чем у таких внешне сходных с ним, как геология, зоология, энтомология, психология, социология . В названиях этих «нормальных» дисциплин – логия , то есть – словие , значит «логос, слово, знание, наука (о предмете, названном первой частью слова)». Но филология означает не «науку о любви», а «любовь к слову». А это совершенно другая установка.

Разумеется, и специалисты по остальным наукам любят свой предмет: энтомологи – своих насекомых, ихтиологи – своих рыб, герпетологи – своих змей, но любят, так сказать, странною любовью: они страстно хотят узнать, как те устроены и где обитают, но им не приходит в голову огорчаться, установив, что червяки не летают, бабочки живут недолго, рыбы не поют, некоторые змеи ядовиты и так далее. Огорчаются они, когда чего-то установить не могут. [298]