Александр Мень - Русская религиозная философия

После революции о. Павел не эмигрировал и никогда открыто не высказывал своего отношения к власти. Он работал. Он осознал себя ученым, который будет трудиться для своего отечества. Ведь Лавру закрыли не в один день: сначала в ней хотели сделать музей, и Флоренский вошел в состав комиссии, которая изучала памятники музея. В своей работе, посвященной деятельности этой комиссии, он пытался доказать, что целокупная эстетика Лавры не может существовать без монахов, без богослужения. Если хотят сделать музей — пусть делают, но так, чтобы оставить там и службу. Конечно, это было наивное предложение, никто тогда не собирался оставлять службу, и Лавра, и академия были закрыты. Но до конца 1920–х годов он читал отдельные лекции студентам, которые ютились уже вне Сергиева Посада, в одном скиту.

Одна из выдающихся работ Флоренского была посвящена диэлектрикам, одна из последних его философских научных работ — «Мнимости в геометрии». А потом шли только исследования в области инженерии. Он читал лекции по эстетике и по самым различным инженерным проблемам. Служить он уже не мог, потому что человек, находящийся на советской работе, даже если он духовное лицо, не имел права священнического служения. Но чтобы доказать, показать людям, что он не отрекся, он приходил на лекции в рясе.

Мой отец учился у него и вспоминает, что это было странное зрелище: конец 1920–х годов, Технологический институт, входит такой маленький человек в рясе, длинные волосы. Но все его очень уважали. Был даже случай, когда Лев Троцкий спросил, почему он ходит в рясе. Флоренский ответил: «Я не снимал с себя сана, поэтому я не могу иначе». Троцкий сказал: «Ну, пусть ходит». И более того, они потом даже ездили вместе на машине. Троцкий брал его к себе в открытый автомобиль, и москвичи с ужасом наблюдали такую картину: Троцкий, этот Мефистофель, в пенсне, и рядом с ним Флоренский в своем подряснике и в ермолке ехали по Москве… Каменевы тоже хорошо к нему относились. Флоренский был широко известен в самых «советских» кругах, но это ему не помогло.

Летом 1928 г. Флоренского сослали в Нижний Новгород, в 1933 г. арестовали, отправили на БАМ (БАМ ведь долгострой, его строили еще тогда), где он был ограблен, жил в очень трудных условиях. Жена бережно сохранила его письма. Потом Флоренского отправили в лагерь, на мерзлотную станцию, где он работал по вечной мерзлоте, а впоследствии был переведен в Соловки, где работал по проблемам добычи йода. В тех тяжелых соловецких условиях, чтобы облегчить чудовищный труд рабочих, он создал машину, аппарат, который помогал добывать йод. Из писем Флоренского к детям, к жене видно, что он весь в науке. В этих невероятных условиях он погружен в исследования. Флоренский писал о Моцарте; он, который раньше был скорее меланхоликом, пессимистом, вдруг утверждал радостного Моцарта! Он восхищался Расином. В письмах (которые напечатаны в журнале «Наше наследие») он присылал рисунки тех водорослей, которые изучал.

Трогательно, с большим интересом, Флоренский описывает жизнь животных соловецкого края; детям своим пишет о том, что родились морские свинки, как вел себя чернобурый лис. 24 января 1935 г. он писал, что позавчера праздновал свой день рождения, 54 года, пора подводить итоги. В скором времени он набрасывает в одном из писем перечень того, что он сделал, в каких направлениях он двинул науку. Перечислять сейчас, может быть, даже не стоит, так как список очень длинный: двенадцать пунктов только по математике, электротехнике. Да и сам он очень осторожен, потому что все смотрела цензура и он не мог писать о богословии, мог писать только так: «Культовые корни начатков философии… Антиномия рассудка… Историко–филологическое изучение терминологии… Материальная основа антроподицеи (то есть богословского учения о человеке)…», — все это надо было расшифровывать.

И вот — горькие слова, которые мы читаем в этих письмах. Флоренский пишет: «Обществу не нужны мои знания. Ну что ж, тем хуже для общества». И это была правда, потому что пострадало наше общество. «Фактически, — пишет он, — уничтожение опыта всей жизни, который теперь только и созрел, мог бы дать подлинные плоды. На это я не стал бы жаловаться, если б не вы. Если обществу не нужны плоды моей жизни и работы — пусть остается без них. Это еще вопрос, кто больше наказан — я или общество — тем, что я не проявляю того, что мог бы проявить. Но мне жаль, что я вам не могу передать своего опыта, и главное — не могу приласкать вас, как хотелось бы и как мысленно всегда ласкаю». Пройдет всего два года, и пуля убийцы–палача прервет эту прекрасную жизнь.

Особая тема — толкование Флоренским проблемы Запада и Востока. Он чувствовал, что развитие западной цивилизации несет в себе немало опасных уклонов. И что уклон, который захватил Россию как часть Европы, начался с эпохи Ренессанса, который он резко отрицал (хотя как философ он со своей идеей всеединства был очень близок к ренессансным мыслителям такого типа, как Парацельс, Бёме и другие).

В книге «Иконостас» он пытался противопоставить Восток и Запад. Но сделал это не совсем точно, потому что он противопоставлял Запад ренессансный Востоку средневековому — Руси и Византии. А между тем в Средние века на Западе тоже было символическое искусство, тоже было иное мировидение. А когда Ренессанс проник к нам, на Восток, то также внес свою грубость, чувственность, посюсторонность. Флоренский всегда был настроен антизападнически, и в этом смысле антиэкуменически. И только когда он увидел, что вражда христиан, конфронтация привела к колоссальной катастрофе Русской Церкви, которая осталась одна, в изоляции, и ее сокрушили, потому что никто не мог ей помочь, то стал пересматривать свои взгляды.

Вот об этом последнее свидетельство. В 1923 г. он пишет небольшие заметки о православии. Одна из них называется «Записка о христианстве и культуре». Отец Павел пишет о том, что разделение между христианами происходит не потому, что есть разные догматы, обряды и обычаи, а из‑за отсутствия настоящей веры, настоящей любви. «Христианский мир, — пишет он, — полон взаимной подозрительности, недоброжелательных чувств и вражды. Он гнил в самой основе своей, ибо не имеет активности веры во Христа и вместе не имеет мужества и чистосердечия признать гнилость своей веры<���…>Никакая церковная канцелярия, никакая бюрократия и никакая дипломатия не вдохнет единства веры и любви там, где нет его. Все внешние склейки не только не объединят христианского мира, но, напротив, могут оказаться лишь изоляцией между исповеданиями. Мы должны сознаться, что не те или другие различия учения, обряда и церковного устройства служат истинной причиной раздробления христианского мира, а глубокое взаимное недоверие в основном, вере во Христа, Сына Божия, во плоти пришедшего».