Александр Мень - Русская религиозная философия

Конечно, нельзя отрицать, что у молодого, тридцатилетнего Соловьева здесь был элемент утопизма. Ему казалось, как свойственно юности нетерпеливой, что это возможно хоть завтра. В частности, он придумал такой проект. Он считал, что самая мощная власть на Востоке — русский царь, самый мощный духовный центр на Западе — Римский Папа. Вот если они протянут друг другу руки, если Московское царство (или Петербургское) окажется в духовном единстве со всемирным церковным государством, с Римом, то христианство будет неодолимо и будет возможно строить на земле теократию. Соловьев не только писал об этом — он даже пытался предпринимать практические шаги. Много ездил по западным странам, сблизился с первыми сторонниками соединения Церквей, например, с епископом Иосипом Штросмайером, с каноником Франьо Рачки и др. Он не хотел оставлять эту идею в отвлеченном виде, как некую мечту, а пытался ее осуществить.

Папа Римский сказал об этом: «Прекрасная идея, но нужно только чудо, чтобы она осуществилась». Надо сказать, что Соловьев был абсолютно одинок в этом и на Востоке. Его православные собратья стали относиться к нему с крайним недоверием. Его статьи и книги, касающиеся богословских вопросов, перестали печатать, цензура их не пропускала, ему пришлось издавать их за рубежом. А на Западе его считали мечтателем, хотя относились к нему с любовью. Говорили: как можно соединить два полностью расколовшихся мира — восточно–православный и западно–католический?

Но Соловьев оказался пророком, потому что спустя несколько десятилетий после его смерти совершенно независимо началось хотя и неуверенное, но упорное движение к взаимопониманию христиан разделенного мира.

В отношении социальном он всегда был сторонником демократии и справедливости. Его блестящие статьи в защиту свободы совести полностью актуальны и сегодня. Он считал, что православное христианство унижено у нас в стране, унижено тем, что его защищают цензура, государство. Соловьев выступал против гонений на старообрядцев, против гонений на сектантов. Он говорил: если истина действительно реальна, если она настоящая, если люди, которые ее исповедуют, верят в нее, то разве нужно прибегать к цензуре, насилию, подавлению? К цензуре, насилию, подавлению прибегает только тот, кто в глубине души не верит в свою идею. Кстати, Соловьев говорил и о «правде социализма» (это буквальные его слова).

«Правда социализма» — частичная правда. Слово «социализм» Соловьев понимал очень широко, считал, что да, необходимо добиваться лучших экономических условий для жизни человека. Но он же был убежден (и доказывал это), что одних экономических преобразований совершенно недостаточно. Что на самом деле человек не может быть счастлив, если он материально обеспечен, а духовно нищ и обделен. Все попытки решить вопрос односторонне — либо материально, либо духовно — вызывали в нем протест. Крайний аскетизм, который говорил: будем восходить на Небо и махнем рукой на землю, — находил в его лице резкого противника. Свобода. Труд. Любовь. Деятельность. Созидание, активное участие человека.

Что такое идея Богочеловечества? Бог не один творит мир, а человек участвует в мировом творении. Здесь возникает колоссальная ответственность. И слово Богочеловечество для него не случайно, оно ведь взято из церковного обихода. Ибо для нас Иисус Назарянин есть Богочеловек, а раз Он Богочеловек, значит, Он освящает самим фактом Своего пребывания (пребывания Бога) на земле земной труд, земную жизнь, земную человеческую личность.

Размышляя о судьбах своего отечества, которое Соловьев очень любил, и полемизируя со славянофилами (с которыми у него было много общего, он признавал многие их предпосылки), он хотел для своей страны не просто силы, мощи государственной, а чего‑то иного. Об этом Соловьев говорит в своем стихотворении, которое называется «Ех oriente lux» («Свет с Востока»). Начинается это стихотворение картиной столкновения двух миров: на Грецию движется (около 500 г. до P. X.) огромное войско завоевателя Ксеркса. Греческое войско немногочисленно и не может ему противостоять в открытом бою, но греки хитростью заманивают воинов Ксеркса в узкое Фермопильское ущелье. Персы не могут в нем развернуться во всей своей мощи, и там их встречает царь Леонид со своими воинами, их всего было 300 человек. (У нас лет десять назад шел фильм о них «Триста спартанцев», молодежь, я думаю, его смотрела.) Греки не дали пройти гигантской армии Ксеркса, все они умерли в этом ущелье, и Ксеркс, не зная, сколько там еще стоит воинов противника, вынужден был повернуть. Для Соловьева это историческое событие двух с половиной тысячелетней давности стало символом столкновения двух миров. И поэтому он начинает свое стихотворение такими словами:

Это стихотворение о борьбе Востока и Запада Соловьев заключает призывом к отечеству:

Востоком деспотии, насилия, подавления, хотя и при внешней мощи, — или духовной силой в первую очередь? Для него это было очень важно, потому что духовная сила всегда стояла впереди.

Трагически развиваются события общественно–литературной жизни В. С. Соловьева. Он выступает с докладом на тему о средневековом мировоззрении. Доклад вызывает бурную реакцию, в газетах его поливают грязью! Богословы считают его почти отступником от христианства. Начинается отвратительная травля. Казалось бы, ну что такого могло быть страшного в докладе о средневековом миросозерцании? А дело вот в чем. Соловьев впервые ясно сказал: не думайте, что Средние века — время торжества христианства! Средневековый строй и порядок был ублюдком, который соединил в себе христианские формы и языческие понятия. Более того, в силу этого обстоятельства позднее, когда нехристианская мысль стала говорить о свободе, о достоинстве личности, о том, что унижение человека — это зло, она, отвергая христианство, на самом деле служила его идеалу. И Соловьев бросил смелую мысль. Он говорил: кто отменил пытки, кто запретил инквизицию — христиане или нет? Нет, не христиане. Это был очень острый и суровый вопрос, над которым, если думать честно, то думать было трудно. И я понимаю, почему на Соловьева так взъелась пресса, да и многие другие…

Когда Соловьев жил в Лавре, в Сергиевом Посаде, он чувствовал себя спокойнее. Он писал, что монахи очень за ним ухаживают, хотят, чтобы он принял постриг. «Но я дешево не продамся», — шутил он. Его, действительно, как ученого тянуло остаться в монастыре, тем более что жизнь его была такой аскетичной, и заниматься наукой. Только наукой. Но этот соблазн он преодолел.