Андрей Марчуков - Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Удивительно, но соседняя Слободская Украина, уже в начале ХIХ века составлявшая почти что один мир с бывшей Гетманщиной, и до которой от имения Гоголей — Васильевки — было рукой подать, выпадает из поля зрения писателя. Почему? По-видимому, потому, что, в отличие от таинственной, окутанной казачьей спецификой гетманской Малороссии, Слобожанщина в политическом отношении изначально была «Россией». И пусть там жили те же хохлы (по крайней мере, значительная часть населения), пелись такие же песни, стояли такие же хаты, но разная политическая судьба регионов определяла и разное их восприятие. Весьма любопытную иллюстрацию этого восприятия можно встретить у Гребёнки, в его описании богомолки-паломницы — то есть уже по определению человека нездешнего, стороннего. «Вы, верно, не раз видели летом таких старушек, — обращается он к читателю, — они идут со всех сторон России поклониться святому граду Киеву». Откуда же, из какой «стороны России» шла эта старушка «в синей юбке, в лаптях, с посохом в руке, с кузовом и тыквою за плечами» (выделено мной. — А. М.)? Оказывается, аж «из самого Харькова» [225]!

Новороссия и Запорожье, представленные у Гоголя лишь самой Сечью и островом Хортица, — это царство неосвоенного пространства (степи), пограничная земля, простирающаяся далеко на юг, до Днепровского лимана, Крыма и Сиваша. Отчасти такой взгляд обуславливается сюжетом и временем действия гоголевских произведений: во времена казачества земли эти действительно были Диким Полем.

Есть, правда, ещё одно небезызвестное упоминание Гоголя о Новороссии, причём применительно к другой эпохе, когда она уже активно осваивалась. Это Херсонская губерния, куда главный герой «Мёртвых душ», Павел Иванович Чичиков, якобы собирался выводить приобретённых им «крестьян». Но объект этот, во-первых, площадный, а во-вторых, учитывая весьма специфическую деятельность Чичикова, носит оттенок некоей полулегендарной страны. И даже «аида» — ведь до того, как эти земли были освоены и превратились в житницу России (с середины XIX века), условия жизни там были очень трудными. Переселенцы страдали от засух и саранчи, недостатка воды, тяжёлых санитарных условий, нередкими были эпидемии. Вполне «подходящее» место для поселения «мёртвых душ»!

Обследовавший этот регион российский чиновник Б. Б. Кампенгаузен в своём «Историческом обозрении Новороссийского края» (1816 г.) особо отмечал: «Жестокие лихорадки обыкновенно смертоносны между новыми поселенцами до тех пор, пока не привыкнут они к климату и особенно между переселенцами русскими. Есть помещики, кои в первые годы потеряли более половины их крестьян, приведённых ими из Малороссии, и почти всех, которые из России» [226]. На такие условия, на эту смертность как раз и рассчитывал Чичиков, затевая своё «дельце».

Чуть лучше «знает» Гоголь Правобережье: это Канев, Черкассы, Немиров и Умань, через которую Тарас Бульба едет в Варшаву, надеясь спасти сына Остапа. Впрочем, Умань имеет черты если ещё не «чужого», то уж точно «другого» города — еврейско-польского местечка, где казака Бульбу, по понятным причинам, подстерегает опасность. «Свой» мир видится Гоголем в пределах границ Малороссии-Гетманщины с редкими языками-анклавами в «степь» и на Правобережье, близкими в силу общей с ней казачьей истории. «Полукочующий угол Европы», «южная первобытная Россия» — так характеризует он те земли, где творилась украинская история, в «Тарасе Бульбе» [227].

Но сквозь, казалось бы, общую казачью историю проступает разное историческое прошлое регионов. Даже у Гетманщины и Запорожья интересы различны. Характерен эпизод аудиенции запорожцев и примкнувшего к ним кузнеца Вакулы у Екатерины II из «Ночи перед Рождеством». Простодушный, но честный кузнец своим восхищением ножками царицы и её «черевичками» фактически сорвал все планы запорожской делегации, приехавшей просить государыню «не губить Сечь». И сам этот эпизод, и поступок «несознательного» Вакулы комментаторами из числа адептов украинства расценивается чуть ли не как «предательство Украины», как пример «прислужничества» местных людей перед Империей, ради своих корыстных целей («Оксан» и «черевичек») предававших «дело независимости Украины».

Впрочем, подобные обвинения эти люди бросают всем, кто не разделяет их антироссийско-националистическую точку зрения, и в том числе самому Гоголю. Здесь интересно другое: то, что, как правило, выпадает из поля зрения. А было ли у Вакулы (представителя той самой бывшей Гетманщины-Украины) и запорожцев что-то общее, помимо языка? Запорожцы, направляясь с бумагами в столицу, проезжают через его Диканьку. И это не просто констатация географических реалий. Запорожцы — это свой , но другой мир (недаром именно так они воспринимаются обитателями Диканьки и других местностей, где происходит действие «Вечеров»), мир, имеющий отношение к Украине, но не тождественный ей. «Хитрый народ!» — думает про них Вакула, когда запорожцы, прекрасно умея говорить по-русски, в разговоре с государыней нарочно переходят с грамотного языка на простонародный мужицкий («та спасиби, мамо!»). И точно так же цели запорожцев (сохранение самоуправления — ни о какой независимости они, как «верный народ», и не помышляют) для Украины в лице Вакулы не интересны и не так уж важны [228].

И это лишь прямое, географическое понимание пространства Запорожья и Сечи и их взаимодействия с пространством Украины. А у Гоголя таких пониманий много больше [229]. Запорожье — это «другой» по отношению к Украине мир не только территориально или политически. Если Малороссия, олицетворяемая Диканькой или, скажем, хутором Тараса Бульбы, это «дом», то Сечь — его антипод, живущий другой жизнью, другими целями. Туда стекаются люди, по тем или иным причинам покинувшие «домашний» мир.

Так же, в соответствии с русским пониманием поля — степи, это ещё и мир, находящийся на границе жизни и смерти: как реальной («работа» Сечи — это война), так и метафизической, включающей в себя много нюансов. Недаром в восприятии жителями Диканьки запорожцев проскальзывает отношение к ним как к людям необычным, колдунам, то есть связанным с «тем светом». Так видится запорожский мир из украинского «дома». Но Сечь и сама — арена духовной борьбы [230], где испытывается душа человека, где ему предстоит делать нелёгкий выбор между служением духовным идеалам и погоней за наживой, праздностью, мирскими удовольствиями — призрачными дарами «князя мира сего», ведущими в конце концов к смерти духовной и физической.

Особой заострённости этой духовной борьбы, как и борьбы жизни со смертью вообще, способствует то, что мир Сечи уже как бы вынесен за пределы границ света «этого». Запорожье — это ещё и за-порожье, где под порогами можно понимать не только реальные геологические объекты, но и границу «этого» и «того» света. И здесь тоже, как и в понимании поля — степи, обнаруживается параллель со «Словом о полку Игореве»: «О Русская земля! уже за холмом ты!» [231]. Русь осталась «дома», по ту сторону «холма», а по эту русичей ждёт кровавый «пир», славная, но — смерть.