Андрей Марчуков - Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Но подобная метафизика имела под собой вполне земное происхождение: жизнь в «степи» и непрерывная война делали грань между бытием и небытием почти незаметной и легко преодолимой. К тому же проблема духовной брани к самому Запорожью имеет опосредованное отношение. Сечь выполняет иллюстративные функции: Гоголь использует её как модель, как зримый пример той великой «брани», которая свершается в мире с самого начала человеческой истории. И поэтому, говоря о пространственных образах, этот аспект запорожского мира можно оставить за скобками. Иное дело — его существование как мира «другого» по отношению к малороссийскому, о чём упоминалось выше.

«Степь» стала «Новороссией» — и запорожский мир- антипод просто не мог не исчезнуть, либо растворившись на «Украине» (пойдя по пути бывшего запорожца Пацюка), либо переместившись на новые границы, в новую «степь», за новые «пороги» и «холмы». Но и в этом случае его ждала трансформация, как это произошло и с другими подобными «мирами»: казачьими Доном, Волгой, Яиком. «Домашний мир» (олицетворённый Россией) расширялся, и географическое, политическое, смысловое расстояние между ним и этими мирами размывалось и исчезало, теряя черты своего, но другого и теперь уже полностью становясь своим. И если уж продолжать аналогию (разумеется, условную), то Малороссия-Украина, в лице Вакулы как представителя «домашнего мира» Диканьки, к исчезновению запорожского «другого» мира приложила усилия не меньшие, чем Петербург в лице Екатерины II и знаменитого Г. А. Потёмкина.

Но вернёмся к прямому, политико-географическому пониманию Гоголем пространства Малороссии. Если уж у Запорожья можно различить черты очень близкого, своего, но другого мира, то что уж говорить о землях, лежащих на запад от тех мест, где творилась казачья история. Их очертания, с одной стороны, носят весьма расплывчатый характер, но с другой — их образ довольно конкретен: это уже чужой мир. Даже само Правобережье видится Гоголю, человеку первой половины XIX века (причём в обеих своих ипостасях — и как малороссу, и как россиянину), как «Польша». А между тем именно Правобережье близко ему по семейной истории (реальной или полулегендарной, в данном случае не столь важно) [232]. Волынский город Дубно (древнерусский Дубен), который осаждают казаки в «Тарасе Бульбе», — это уже вполне та самая Польша с готическими костёлами, польским рыцарством и католическими монахами, где нет и следа «своих», будь то казак или православный русский человек вообще.

А вот как Гоголь описывал это пространство в «Страшной мести». «Далеко от Украинского края, проехавши Польшу, минуя и многолюдный город Лемберг, идут рядами высоковерхие горы» — набрасывает он ментальную карту той земли, которую мы ныне понимаем как «Украину» [233]. Горы эти — Карпаты, Лемберг — это главный город древней Галицкой земли Львов. Давая ему нерусское название (а историческое название Гоголь, несомненно, знал и даже одно время планировал посетить город), он как бы подчёркивает «не-свой», «чужой» характер этой земли. Уж если Правобережье названо им «Польшей», то что уж говорить о том, что находится за ним. И живёт там, в Галиции, особый, «галичский», народ. Такой же особый, как и венгерский, от которого отделяют его тёмные Карпаты.

Весьма показательной для понимания и гоголевских взглядов, и умонастроений тогдашнего малороссийского общества является ремарка, сделанная им мимоходом по поводу галицких народных песен: «между ними есть множество настоящих малороссийских» [234]. То есть Галиция и галицкие русины виделись тогда малороссиянам чем-то внешним, вроде бы и близким, но одновременно не вполне своим (как на рубеже ХУ111-Х1Х веков виделась в России Малороссия).

Да, Гоголь «ощущает», что пространство к западу от Днепра и до гор составляет некое общее целое. Колдун, которого высшей силой несло в Карпаты, чтобы там свершилась над ним та самая страшная месть, трепеща перед ней, хотел бы «весь свет вытоптать конём своим, взять всю землю от Киева до Галича, с людьми, со всем, и затопить её в Чёрном море» (заметим, что Малороссия не была вписана в это подлежащее уничтожению пространство). Знает Гоголь и то, что живёт там народ русского корня, свои: «Ещё до Карпатских гор услышишь русскую молвь, и за горами ещё, кой-где, отзовётся как будто родное слово» [235].

Такой пространственный образ — не плод «ошибок» Гоголя в географии или незнания им истории. Наоборот, набросок дан очень верно. Гоголь вообще высоко ценил географию и считал её изучение одним из важнейших условий не только познания мира и своего Отечества, но и становления мыслящей личности вообще. Знал он, как выглядит черноморская береговая черта, как расположены Карпатские горы; точно (для знаний тех лет) описаны им западные этнические границы русского (в широком смысле этого слова) ареала — вплоть до Закарпатья. Это и немудрено, ведь первыми директорами нежинской гимназии были именно карпатские русины: В. Г. Кукольник (отец соученика Гоголя и очень популярного в те годы писателя Нестора Кукольника) и И. С. Орлай, в числе ряда других своих земляков переселившиеся в начале XIX века из Австрии в Россию и поступившие на русскую службу.

Иван Семёнович Орлай (1770–1829 гг.) увлекался историей своего края, и уж, конечно, его подопечные не могли не знать о ней. В 1804 году в журнале «Северный вестник» Орлай опубликовал свою статью «История о карпатороссах» — первую в России работу о прошлом Карпатской земли. Он же ввёл этноним «карпаторосс», закрепившийся в России, а затем и на самом Закарпатье, стремясь тем самым подчеркнуть национальное и культурное единство своих соплеменников с Русским миром и Россией — «древним отечеством своим». «Отгороженные в смутные времена от матери своей России россияне населяют из древних времён Карпатские горы… Яко ветвь, отсечённая от древа своего, хотя и были они пренебрегаемы несколько веков, и даже летописателями русскими оставлены в забвении; но одушевляясь чувствованием изящного своего начала и величием народа, коего суть отрасль. прославляли имя россиян», — писал об этом Орлай [236].

Взгляд на Россию как на свою историческую родину, а на жителей Северной и Южной (и в том числе Карпатской) Руси как на две части одного русского народа, был общим местом в мировоззрении подавляющей части карпаторусской интеллигенции. В том числе тех её представителей, которые переселились в Россию и оставили заметный след в российской науке и образовании. Вот потому-то и знал Гоголь, что «и за горами ещё, кой-где, отзовётся» русское слово. Кстати, само название Карпатских гор он даёт в его местном произношении: не во множественном «Карпаты», а в единственном — «Карпат».