Илья Франк - Прыжок через быка

Призрачных плюсов у Гоголя множество – и людей, и предметов, и действий, и фраз, и даже отдельных слов. Это необходимый элемент приема. На самом деле это и есть так называемый «прием остранения». Что-то всплывает – непонятно зачем, что-то бессмысленное. Но в то же время чувствуется: это неспроста, что-то в этом есть. Что-то навязчивое, какое-то дежавю. Какая-то замороженная, похороненная жизнь. В поисках этой потерявшейся жизни человек становится поэтом:

«Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла с дочерью в другой конец залы к другим гостям, а Чичиков все еще стоял неподвижно на одном и том же месте, как человек, который весело вышел на улицу, с тем чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то, и уж тогда глупее ничего не может быть такого человека: вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, – не платок ли? но платок в кармане; не деньги ли? но деньги тоже в кармане, все, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему в уши, что он позабыл что-то. И вот уже глядит он растерянно и смущенно на движущуюся толпу перед ним, на летающие экипажи, на кивера и ружья проходящего полка, на вывеску – и ничего хорошо не видит. Так и Чичиков вдруг сделался чуждым всему, что ни происходило вокруг него. <���…> Видно, так уж бывает на свете; видно, и Чичиковы на несколько минут в жизни обращаются в поэтов; но слово “поэт” будет уже слишком [117] ».

У Гоголя удачно и живо то, что порождается его поэтической силой между двумя лицами-двойниками, между двумя струнами, как в следующем примере возникает откуда ни возьмись «ухватливый двадцатилетний парень, мигач и щеголь», тренькающий на балалайке в окружении «белогрудых и белошейных девиц». Так призрак оживает, так замороженная жизнь оттаивает, не становясь при этом логичнее, становясь интереснее и веселее:

«Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из окна почти в одно время два лица: женское, в венце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихострунного треньканья. Выглянувши, оба лица в ту же минуту спрятались».

Два лица здесь – как клоуны Бим и Бом, а между ними возникает жизнь: игра, смех.

Владимир Набоков замечает в книге «Николай Гоголь»:

«Перед нами поразительное явление: словесные обороты создают живых людей. Вот, пожалуй, наиболее красноречивый пример того, как это делается:

“Даже самая погода весьма кстати прислужилась: день был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светлосерого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат, этого, впрочем, мирного войска, но отчасти нетрезвого по воскресным дням”».

Ну да, все верно. Только заметьте еще, что фонтан новой жизни брызжет между двумя павлинами-двойниками: между днем ясным и днем мрачным.

И так же, как неожиданно и самоценно возникает балалаечник и отчасти нетрезвое по воскресным дням мирное войско, возникает у Гоголя и «самовитое слово» (как мог бы сказать Велимир Хлебников). Вот что замечает по этому поводу Борис Эйхенбаум в статье «Как сделана “Шинель” Гоголя»:

«В этом отношении интересно еще одно место “Шинели” – где дается описание наружности Акакия Акакиевича: “Итак, в одном департаменте служил один чиновник, чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица, что называется геморроидальным”. Последнее слово поставлено так, что звуковая его форма приобретает особую эмоционально-выразительную силу и воспринимается как комический звуковой жест независимо от смысла. Оно подготовлено, с одной стороны, приемом ритмического нарастания, с другой – созвучными окончаниями нескольких слов, настраивающими слух к восприятию звуковых впечатлений (рябоват – рыжеват – подслеповат), и потому звучит грандиозно, фантастично, вне всякого отношения к смыслу».

Ну да, все правильно. Только заметьте еще, что последнее слово появляется в конце аллеи, создаваемой парными (ритмически) высказываниями:

нельзя сказать чтобы очень замечательный, / низенького роста

несколько рябоват, / несколько рыжеват

несколько даже на вид подслеповат, / с небольшой лысиной на лбу

Затем эти пары (не смысловые, а только ритмические, то есть не очень явные) суммируются двумя щеками (и становятся тем самым явными, словно аллея из парных деревьев заканчивается воротами), – и рождается, выходит (извините) наружу прекрасное наше слово:

с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица, что называется геморроидальным

Впрочем, сам всему этому удивляюсь и не настаиваю.

Еще два слова о повести Гоголя «Шинель».

Новая шинель для мелкого чиновника Акакия Акакиевича Башмачкина – это символ новой жизни (сначала он все хочет отдать починить старую, но портной Петрович говорит ему, что это невозможно). Это его «Прекрасная Дама», которая является ему, как Беатриче является Данте (в книге «Новая жизнь»). Гоголь и не делает из этого секрета:

«С этих пор как будто самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, – и подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу. Он сделался как-то живее, даже тверже характером, как человек, который уже определил и поставил себе цель. С лица и с поступков его исчезло само собою сомнение, нерешительность – словом, все колеблющиеся и неопределенные черты».

Мы видим здесь, так сказать, «артиста в силе» (Пастернак). Я не о Гоголе, а о Башмачкине. Кроме шуток, таков и Юрий Живаго в состоянии вдохновения: «Он избавлялся от упреков самому себе, недовольство собою, чувство собственного ничтожества на время оставляло его».

Мы уже знаем, что, чтобы попасть к «Прекрасной Даме», нужно пройти через «Тень». И Акакий Акакиевич приходит к Петровичу – в надежде, что тот его выручит. И тут мы видим густой мифический бульон (хотя на первый взгляд все вполне реалистично). Судите сами:

«Акакий Акакиевич прошел через кухню, не замеченный даже самою хозяйкою, и вступил наконец в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном некрашеном столе и подвернувшего под себя ноги свои, как турецкий паша. Ноги, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом. И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп».