Дмитрий Спивак - Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Служебное положение нашего борца с «норманистами» также упрочилось. Достаточно будет сказать, что такой закаленный боец и интриган, каким был И.Д.Шумахер, железной рукой проведший петербургскую Академию наук через множество бурь свого времени, к концу своей жизни начал старательно обходить Ломоносова стороной. В свою очередь, Ф.И.Миллер остался при мнении, что первая правящая династия на Руси была все-таки германского, скорее всего – скандинавского происхождения. Что же касалось государственного строительства, то роль в нем славянского населения Восточной Европы он и не собирался отрицать. Напротив, вслед за Г.З.Байером и в согласии с древними источниками сопредельных народов, он отмечал почтенную древность и славную историю древних россов. Заметим, что российский патриотизм как Байера, так и самого Миллера не мог подвергаться сомнению. Первый очень дружил с Татищевым, и много способствовал пополнению изданной этим ученым «Истории Российской». Что же касалось второго, то в 1747 году он принял российское подданство, с главным намерением отдать свои силы составлению истории государства российского. Через несколько лет после завершения «норманской дискуссии», Миллер был назначен конференц-секретарем Академии, сосредоточив таким образом в своих руках организационное руководство ее научной частью. Ну, а практически одновременно с выходом ломоносовской «Древней российской истории», Миллер возобновил напечатание своего «Собрания по российской истории».

Таким образом, елизаветинский переворот и связанное с ним общее оживление русского национального чувства весьма сильно затронули петербургскую академическую жизнь. Подчеркивание роли германцев как организующего и ведущего начала в строительстве государства российского, от Рюрика – до Бирона, стало уже невозможным. Однако и распространившиеся среди иностранцев опасения репрессий, приведшие к эмиграции из России вскоре после елизаветинского переворота части профессоров немецкого происхождения, включая великого Эйлера, оказались в общем лишенными оснований (выждав известное время, и сам он вернулся в Россию). Как следствие, немецкой профессуре удалось в основном сохранить свое положение в академической жизни Петербурга и после падения режима Бирона. При этом в ее психологии существенно укрепилась установка если не на последовательную ассимиляцию, то на подчеркивание респекта по отношению к своей новой родине, ее традициям, общественным институтам – как, впрочем, и предрассудкам.

Подспудно соперничество «немецкой» и «русской» партий сохранилось, и иногда выходило на поверхность в дальнейшем, хотя и в гораздо более сдержанных формах. К примеру, историки вспоминают о письме, поданном несколькими профессорами русского происхождения на имя государя в 1801 году, в котором они сетовали на кризисную обстановку в Академии вообще, засилье иностранцев в частности, и предлагали принять новый устав Академии. Комитет для его разработки был создан, в состав его между прочими был включен непременный секретарь императорской Академии наук, выходец из немецкоязычной части Швейцарии, по имени Николай Иванович Фукс. В записке, поданной на имя министра народного просвещения, в ведении которого находилась тогда Академия, Фукс согласился с критическими замечаниями авторов письма и необходимостью реформ. Что же касалось выпадов в адрес «академических немцев», то здесь ученый высказался с большим достоинством. «В ряду неприятностей, переживаемых Академией, Фукс называет „патриотизм, ложно понятый отдельными академиками, которые поддерживали идею о том, чтобы впредь Академия пополнялась только за счет местных ученых, и противилась зачислению на службу любого ученого, рожденного вне России, каковыми бы ни были его заслуги и репутация – принцип, не свободный и не достойный ученого сообщества, нигде более не принятый, даже в странах, где созданы все возможные условия для формирования национальной научной среды“», – заметил С.Ю.Трохачев. Ознакомившись с обоими письмами, которые могут рассматриваться в качестве программных документов соперничавших партий, власти пересмотрели устав Академии, прибавили финансирования и, так же, как в ломоносовские времена, спустили дело «на тормозах». Как следствие этого разумного решения, Академия вошла вскоре в новую фазу успехов, которые сообщили неуместность выяснению отношений по признаку национальной принадлежности соперников.

Ну, а целый отрезок в начале Университетской набережной, от дома 1 – до дома 3, остался для петербуржцев связанным с деятельностью «петербургских академиков». Дело ведь было в том, что Академия наук, формально открытая в 1725 году в доме Шафирова на Петербургской стороне, помещалась во дворце царицы Прасковьи Федоровны, стоявшем на месте теперешнего Зоологического музея, затем переехала в соседнее здание Кунсткамеры, в которой прошла научная деятельность поколения Ломоносова – и, наконец, к 1789 году на соседнем участке было построено величественное здание в стиле классицизма, в котором с тех пор Академия и помещалась. В силу неоценимой роли, которую немецкие ученые сыграли в становлении петербургской Академии наук и ее деятельности в первые два столетия, мы безусловно должны включить начальный участок Университетской набережной в число важнейших точек на карте «немецкого Петербурга». Что же до сути «норманской дискуссии», то сегодняшнее отношение к ней нашло себе убедительное воплощение в словах видного современного историка М.Б.Свердлова: «Отрицание присутствия скандинавов на Руси или принижение их значения вело к искусственной изоляции восточнославянских племен Руси от общеевропейских процессов в так называемую эпоху викингов, тогда как преувеличение их роли приводило к недоказанному принижению значения внутренней социально-экономической и политической эволюции, которая вела к образованию Древнерусского государства». Не претендуя на точность, можно заметить, что первое слово, выделенное нами курсивом, представляет собой камешек в огород сторонников Ломоносова, второе – Миллера.

В последней трети XVIII столетия в жизни «петербургских немцев» произошло существенное изменение. Мы говорим о прибытии из Германии нескольких групп колонистов, основавших Ново-Саратовскую, Среднерогатскую, Ижорскую, а позднее и ряд других, менее значимых колоний, оставшихся на карте приневских земель вплоть до советских времен. В результате такой иммиграции, в число жителей столицы Российской империи и ее пригородов вошла немногочисленная, однако заметная группа немецких крестьян. А это, в свою очередь, означало, что по сословной структуре немецкое население Петербурга перестало качественно отличаться от населения как тогдашней Германии, так и самой России: в нем были представлены все, «от царя до псаря». Нам представляется важным подчеркнуть последнее обстоятельство, поскольку для полнокровной жизни как общества в целом, так и существующей в его рамках отдельной этнической группы, в принципе необходимо присутствие всех его классов.