Дмитрий Спивак - Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Нужно оговориться, что известное влияние на сложение этого образа жизни оказала регламентация, предписанная рядом распоряжений правительства, в первую очередь «Инструкцией для внутреннего распорядка и управления в Санкт-Петербургских колониях». Согласно инструкции, в каждой колонии, обычно на трехлетний срок, избирался староста-шульц (Schulze), располагавший довольно широкими полномочиями: жители могли отлучаться из колонии только с ведома шульца. В его компетенцию входило проверять заключавшиеся колонистами сделки и в случае надобности отменять их, пресекать злоупотребление вином, картами и даже просто «частые сборы гостей». В свою очередь, «шульц» был обязан отчитываться перед смотрителем за колониями за все свои действия, а также представлять ему характеристики на подведомственных – хочется сказать, поднадзорных ему – колонистов. Не вызывает сомнения, что этот уклад жизни должен был представляться многим колонистам как более строгий, сравнительно с тем, к которому они привыкли на внешних местах обитания. Однако он соответствовал тому представлению о разумном порядке, которое было воспринято немецкими крестьянами с младенческих лет – и, как следствие, обычно не вызывал у них протеста, – в то время как бунты колонистов по поводу, скажем, плохого качества отведенной им земли, были явлением нередким.

Исследователи отметили в речи колонистов приневского края пласт заимствований из русского языка, касавшийся в первую очередь домашней утвари и кушаний. П.Э.Найдич приводит такие лексемы, как «Rukomojnik», «Lochanke», «Pulke», «Plini». Если читатель узнал первые первые два из приведенных выше слов сразу, то последние два могут вызвать некоторое затруднение. Это неудивительно. Слабое различение русских звуков «п» и «б», «т» и «д» было обычным для речи немецких жителей нашего края, что нашло себе широкое отражение в петербургской юмористической литературе XIX века. «Глухие согласные рядом со звонкими, мягкие – с твердыми (в произношении русских они обычно подравниваются друг под друга, у немцев – сбиваются на глухие)». Бытописатель прошлого (XIX – Д.С.) века Генслер не раз обыгрывает эту особенность произношения, недоступную русскому разумению: «Немец объясняет, что ему никак не различить разницы в словах хотите, ходите, кадите и катите, хоть убей: у него все выходит катите; гвоздь же и хвост он одинаково произносит квост…», – заметил историк русского языка В.В.Колесов. Немцы, в свою очередь, никак не могли узнать в русских словах «рубанок» или «противень» знакомых им с детства немецких слов «Rauhbank» и «Bratpfanne» – а распознав, покатывались со смеху, удивляясь, до какой степени можно исказить такие простые слова… Если после всего сказанного читатель не узнал в приведенных в начале нашего «языкового отступления» знакомых ему слов «булка» и «блины» – значит, мы плохо объясняли.

С течением времени, колонисты стали строить у себя во дворе летние домики и сдавать их по «человеколюбивой цене» городским жителям. Так было в центральной и наиболее зажиточной из пригородных колоний нашего края, Ново-Саратовской, располагавшейся, как мы помним, на правом берегу Невы, почти против устья Славянки. Это место по сей день обозначается на картах Петербурга как «Новосаратовка». Местные жители соорудили здесь добротный причал, плавали в город сами, приглашали или же привозили с собой дачников. Как отмечал бытописатель конца XIX века М.И.Пыляев, «против слободы Рыбацкой лежит Новосаратовская колония. Екатерина II поселяла здесь немцев; дома последних очень напоминают строения какого-нибудь уездного городка. Колония каждое лето заселяется небогатыми и неприхотливыми петербуржцами». Уже на подходе к колонии, оставив за кормой «город пышный, город бедный» миновав крутую излучину Невы и завидев слева по борту знакомый вид колонии с ее линией аккуратных немецких домиков, вытянувшихся вдоль берега, вместительной каменной кирхой св. Екатерины, и ветряными мельницами на заднем плане, усталый петербуржец оживлялся и предавался мечтам о долгожданном, заслуженном отдыхе. Ну, а сойдя на берег, заслышав немецкую речь и расположившись в доме семьи основательного и порядочного хозяина, какого-нибудь Эйкстера, Шефера или Штро (так звучали подлинные фамилии жителей Ново-Саратовской колонии), он чуял сердцем, что наконец-то приехал в настоящую сельскую местность Петербургской губернии.

В XVII веке, в рамках протестантизма сформировалось учение так называемых пиетистов (от латинского «pietas» – благочестие), в котором на первый план было поставлено не овладение «внешним откровением» и следование ему, но поиск и обретение «откровения внутреннего», даруемого Господом чистым душою и «нищим духом». Таким образом, евангелическое вероисповедание приобрело признаки не только «религии книги», но и «религии сердца». Засим последовали новые разделения. Так, в рамках лютеранской конфессии преимущественное развитие получил «эмоциональный пиетизм», сводившийся прежде всего к горячему переживанию страстей Христовых и искренней молитве. В среде реформатов известное распространение получил «экстатический пиетизм», сторонники коего почитали за высшую радость отказ от мирских страстей и направление всех своих помыслов на Господа, которое венчалось духовным слиянием с Ним и упокоением в Нем. Пиетизм эмоциональный вел ко всемерному обогащению своего внутреннего мира, его «обживанию», экстатический – к выходу за ее пределы.

Мы сочли здесь уместным напомнить об основных чертах пиетизма в связи с тем фактом, что, практически с года основания Петербурга, приверженцы этого направления, причем почти исключительно его лютеранской («эмоциональной») разновидности, обосновались на берегах Невы. Как подчеркивает историк петербургского лютеранства Т.Н.Таценко, «большинство пасторов церкви св. Петра в XVIII в. сохраняло духовную связь с Галле как центром немецкого пиетизма, начиная с пастора Назиуса (1710–1751), присланного в Санкт-Петербург самим А.Г.Франке». В екатерининское время наиболее видным их таких пасторов стал А.Ф.Бюшинг, получивший известность не только как предводитель ведущего лютеранского прихода столицы Российской империи, но также и основатель училища при нем – знаменитой впоследствии «Петришуле». Надо думать, что при таких покровителях и пестунах, школа св. Петра довольно быстро приобрела положение рассадника идей немецкого пиетизма. Следует, впрочем, заметить, что русскоязычные петербуржцы своевременно ознакомились с доктриной и практиками этой религиозной системы и по другим каналам. Ярким примером может служить деятельность видного православного деятеля, Симона Тодорского, детство и юность которого пришлись еще на петровскую эпоху. Слыша внутренним слухом «прибой благодати» (Durchbruch der Gnade), доносившийся из центров пиетизма, Симон не успокоился, пока не доехал до самого Галле – или, как он говорил, «Галлы Магдебургской» – и не прошел полного курса в тамошнем университете. Получив, говоря современным языком, распределение в славившийся среди пиетистов «Сиротский дом» в том же Галле, Симон Тодорский употребил свободное время на перевод и публикацию базовых книг пиетизма.